«Когда я вернусь...»

Александр Галич

Александр Галич

Говоря о поэтах-шестидесятниках, нельзя не коснуться личности еще одного человека, который, хотя отчасти и был связан с ними (если не по времени, то по многим общим настроениям), но проводил все же более самостоятельную — по тематике — линию и не примыкал к официальному перечню творческих лиц, признанных и поощряемых советскими властями. Речь идет об Александре Галиче (Гинзбурге), который долго пользовался широкой популярностью неформального лидера в среде советской диссиденствующей интеллигенции — за песни, посвященные сатирическому обличению режима партократии, деятельности органов безопасности и морально ущербного советского быта.

Самые сильные его стихи, рожденные не без благотворного влияния русско-православной культурной традиции, были связаны преимущественно с темой сталинских лагерей — арестами невинных людей, трагическими судьбами политзаключенных и обличением культа личности. Одно из ярких произведений данного цикла — эпическая песня «Караганда», посвященная реальной женщине, генеральской дочери, отсидевшей долгие годы в лагере для детей врагов народа и оставшейся после освобождения — навсегда — продавщицей в затерянной Караганде, с искалеченной судьбой, неустроенной и грешной личной жизнью, практически никому, в том числе и самой себе, не нужной.

Песня эта пронзительно правдива и реалистична.

Из этого же ряда — его произведения «Ошибка», «Старательский вальсок», «Заклинание», «Ночной дозор», «Песня об Отчем Доме», «Баллада о вечном огне»:

Там, где бродили по зоне КаэРы
Где под снегом искали гнилые коренья.

Перед этой землей никакие премьеры.
Подтянувши штаны, не преклонят колени...

Над сибирской тайгою, над Камой, над Обью
Ни венков, ни знамен не положат к надгробью!

Лишь, как вечный огонь, как нетленная слава —
Штабеля, Штабеля, Штабеля лесосплава!..

Нехорошо, кстати, поступил современный американский писатель и бывший работник ЦРУ г-н Г.Климов, когда безжалостно уподобил в своей нашумевшей и отдающей махровым фрейдизмом книге «Протоколы советских мудрецов» миллионы замученных и убитых заключенных ГУЛАГа (среди которых преобладали христиане) тем политическим «ведьмакам и ведьмам», которые делали революцию и сами же получили от нее свой бесславный конец. Нет, далеко не все были таковыми. Гражданину США Klimov'y из своего далека надо было бы больше любить ближнего и сопереживать его страданиям от духовных заблуждений и боли, а не глумиться с холодной улыбкой циничного психоаналитика над обманутыми соотечественниками (пусть для него — и бывшими). Под именем тех же каэров скрывалось тогда множество невинно осужденных людей.

Но это так — к слову. Любовь нынче — большой дефицит. А вот ненависти и сарказма — навалом...

Дело явно липовое — все как на ладони.
Но пятую неделю долбят допрос,
Следователь-хмурик с утра на валидоле.
Как пророк, подследственный
                                                 бородой оброс.
А Мадонна шла по Иудее
В платьице, застиранном до сини.
Шла Она с котомкой за плечами,
С каждым шагом становясь красивей,
С каждым вздохом делаясь печальней.
Шла, платок на голову набросив,
Все земных страданий средоточье,
И уныло брел за Ней Иосиф,
Убежавший славы Божьей отчим...
                                                       Аве Мария...
Упекли пророка в республику Коми,
А он — и перекинься башкой в лебеду,
А следователь-хмурик получил в месткоме
Льготную путевку на месяц в Теберду...
А Мадонна шла по Иудее,
Оскользаясь на размокшей глине. 
Обдирая платье о терновник.
Шла Она и думала о Сыне,
И о смертных горестях Сыновьих.
Ах, как ныли ноги у Мадонны,
Как хотелось всхлипнуть по-ребячьи,
А вослед ей ражие долдоны
Отпускали шутки жеребячьи....
                                                   Аве Мария...
Грянули впоследствии всякие хренации,
Следователь-хмурик на пенсии в Москве,
А справочку с печатью о реабилитации
Выслали в Калинин пророковой вдове...
А Мадонна шла по Иудее...
И все легче, тоньше, все худее
С каждым шагом становилось тело...
А вокруг шумела Иудея
И о мертвых помнить не хотела.
Но ложились тени на суглинок,
И таились тени в каждой пяди.
Тени всех бутырок и тремблинок.
Всех измен, предательств и распятий...

(«Аве Мария»)

Это — глубокая песня-притча о допросе и последовавшей за тем смерти невинно осужденного человека, ставшего собирательным символом трагедии миллионов наших репрессированных соотечественников. В песню введена евангельская ретроспекция, так что образ страдающей женщины, идущей по жизни вслед за арестованным мужем, берет свое начало от страданий Богоматери за Своего распятого Сына по плоти.

Известной сделалась и песня «Облака» — о бывшем заключенном, который вспоминает о былом, сидя в пивной, где за наболевшими, но страстными и полупьяными разговорами, «облегчающими» душу, раскрываются друг другу и оплакивают свою исковерканную жизнь другие освобожденные зеки, отсидевшие срока по пятьдесят восьмой и чудом выжившие.

...Облака плывут, облака
Не спеша плывут, как в кино,
А я цыпленка ем табака
И коньячку принял полкило...

...Им тепло, небось, облакам,
А я продрог насквозь, на века!
Я подковой вмерз в санный след,
В лед, что я кайлом ковырял!

Ведь недаром я двадцать лет
Протрубил по тем лагерям.
До сих пор в глазах снега наст!
До сих пор в ушах шмона гам!

Так подайте ж мне ананас
И коньячку еще двести грамм...
Я и сам живу — первый сорт!
Двадцать лет, как день, разменял!

А я в пивной сижу, словно лорд,
И даже зубы есть у меня!

...И по этим дням, как и я,
Полстраны сидит в кабаках!
И нашей памятью в те края
Облака плывут, облака...

Стиль этой песни, как, впрочем, и многих других — достаточно просторечный, отчасти ернический и даже грубый — и кому-то, особенно из тех, кто во времена ГУЛАГа не жил и ночью стука к себе в дверь не ждал с замиранием сердца, покажутся наверняка искусительными и неоправданно подцензурными — какие-то там кабаки с пивными, шмон и гам и т.д. Но все это — печальная и, увы, закономерно обобщенная действительность той жизни, которая изо дня в день десятилетиями калечила души наших отцов и до сих пор все еще дышит нам в спины — и никак не хочет становиться прошлым.

Написать именно об этом в то время, в условиях подстерегавшей человека опасности от совсистемы за любое неосторожное слово правды было весьма мужественным делом.

Мы похоронены где-то под Нарвой,
                               под Нарвой, под Нарвой;
Мы похоронены где-то под Нарвой,
                                            мы были — и нет.
Так и лежим, как шагали, попарно,
                                           попарно, попарно;
Так и лежим, как шагали, попарно,
                                              и общий привет!
И не тревожит ни враг, ни побудка,
                                            побудка, побудка;
И не тревожит ни враг, ни побудка
                                            померзших ребят.
Только однажды мы слышим, как будто,
                                      как будто, как будто;
Только однажды мы слышим, как будто
                                       вновь трубы трубят.
Что ж, подымайтесь такие-сякие,
                                                    такие-сякие;
Что ж, подымайтесь, такие-сякие,
                                    ведь кровь — не вода!
Если зовет своих мертвых Россия,
Россия, Россия; Если зовет своих мертвых Россия, так значит — беда! Вот мы и встали, в крестах да в нашивках, в нашивках, в нашивках; Вот мы и встали, в крестах да в нашивках в снежном дыму. Смотрим — и видим, что вышла ошибка, ошибка, ошибка; Смотрим и видим, что вышла ошибка, и мы — ник чему! Где полегла в сорок третьем пехота, пехота, пехота; Где полегла в сорок третьем пехота без толку, зазря, Там по пороше гуляет охота, охота, охота, трубят егеря! Там по пороше гуляет охота,
трубят егеря...

Здесь поэт прикровенно говорит о трагедии Отечественной войны, о дорогой цене, которую заплатили люди России за победу, о сотнях тысяч воинов, которых не удалось сберечь из-за разных «субъективных причин», которым нет оправдания (не берегли жизнь солдат, гнали любой ценой в наступление, когда вполне можно было сделать, например, обходной маневр, и т.д.). Он с болью показывает также и то, что сильные мира сего не очень-то желают на деле помнить и чтить подвиг тех, кто полег когда-то на фронтах войны за Родину и ближних: в песне изображена свита Н.С.Хрущева, который любил охотиться на дичь в тех местах. Трубы сопровождавших его егерей и ввели в заблуждение погибшую в сорок третьем пехоту...

Судьба Галича противоречива и трагична. До прихода в лоно православия он вел богемную жизнь полулегального барда, выступая на частных квартирах и в отдельных организациях. Когда-то преуспевающий советский драматург, он впоследствии стал бесспорным кумиром столичного диссидентства, идеологический стержень которого тогда составляла московская еврейская диаспора с ее перманентными «чемоданными» настроениями и искусственно поддерживаемым «антисемитским» синдромом. В основном для нее он и пел.

Насколько можно судить по отдельным произведениям поэта, Галич находился тогда под определенным влиянием исповедуемых в среде этой диаспоры идей иудейского мессианства и богоизбранничества. Любителям его поэзии также хорошо известны его антиарабские настроения, находившие выражения в соответствующих песнях во время ближневосточных конфликтов. С другой стороны, некоторые из его отрицательных персонажей представляли собой, в основном, русский этнос, о котором часто пелось с ощутимым оттенком иронии и пренебрежения — он, этнос, и революцию делал, и сталинизм утверждал, и Храм Христа Спасителя своими руками рушил. От имени одного из таких «героев» Галич поет:

Помню, глуп я был и мал
Слышал от родителя
Как родитель мой ломал
Храм Христа Спасителя...

Да, расцерковленный русский человек в безумном ослеплении, под стадным идеологическим внушением рушил святые церкви — это факт. Но поэт мог бы, справедливости ради, и о таких заводилах-монстрах, как Каганович и прочих комиссарах типа Розы Землячки, пару слов сказать. Правда при этом нисколько бы не пострадала.

После святого крещения духовная жизнь поэта и барда проходила под окормлением протоиерея Александра Меня, который и крестил его. Неизвестно, преодолел ли Галич-христианин впоследствии свои прежние пристрастия «по крови». Во всяком случае, это — сложный и мучительный процесс, продолжающийся с переменным успехом, подчас — всю жизнь. Ведь так трудно отказаться от столь заманчивого богоизбранничества, если оно «находится» у тебя прямо вот здесь, под пальцем, беспокойно пульсируя в венах.

Мы же знаем одно: к православному храму Галич испытывал в последние годы жизни нелицемерную тягу. Оказавшись в духовном одиночестве за границей, незадолго до своей более чем странной смерти от электрошока при соприкосновении с магнитофоном у себя на квартире, он написал прекрасную, по-христиански возвышенную песню «Когда я вернусь». В ней есть и такие слова:

Когда я вернусь,
Я пойду в тот единственный дом,
Где с куполом синим не властно
Соперничать небо,

И ладана запах,
Как запах приютского хлеба,
Ударит в меня
И заплещется в сердце моем —

Когда я вернусь...

ШестидесятникиСодержаниеОни уходят, не допев куплета