Вишневый сад Джими Хендрикса

К зиме 72-73 гг. мы, вернее Он, так, как в практической радиотехнике я был все-таки дилетантом, построили двухканальный магнитофон и диапазон Его творчества расширился. Но конструкция рекордера была несовершенной и обслуживание ее отнимало много времени и душевных сил. К тому же понадобился хоть какой-нибудь смеситель сигналов разных инструментов — микшер, пришлось делать и его. В ту же зиму были созданы основные «примочки», использовавшиеся для записи Первого на Руси рок-диска: «Вишневый сад Дж.Хендрикса», амплитудный модулятор и листовой ревербератор. Конструкции эти лепились во время свободное от учебы, работы и беготни по разным шоу, чаще всего свершавшимся в Академии Художеств.

То была пора цветения подпольных сейшинов, то там, то сям играли какие-нибудь подпольщики и мы впервые услышали «Россиян», «Мифов», братьев Лемеховых из обломков «Санкт-Петербурга». Играли ребята очень недурно и еще более недурно выглядели в те далекие неправдоподобные времена, когда длина волос или материя брюк изменяли человеческие судьбы с обыкновенных на мессианские. А как импозантны были эти первопроходцы хиппинизма с кудрями до плеч в тертых кожанках и аккуратно заштопанных джинсах «Ли». Как они потрясали чуткие сердца заблудших комсомольцев и комсомолок. А как неистовствовала тогдашняя пресса, обзывая их пособниками буржуазии, а «Битлз» — фашистами. А.Двоицкий, известный в прошлом охотник за ведьмами, а ныне спец по «русскому року», обличал «Цеппелин» и цеплелинствующих, предрекая всем им падение в бездонную пропасть убогой буржуазной морали... Нравились нам эти парни, ибо сами мы были не в джинсах, не в коже и волосы стригли аккуратно, потому как в Политехе дело было поставлено строго и преподаватели с комсомольцами отлавливали длинноволосых, невзирая на то — вечерник ты или дневная пташка. Да и денег у нас на троих было столько, что пожалуй хватило бы на одну джинсовую штанину, да и то навряд ли. Настоящий герой рок-н-ролла так и проходил в дешевых советских джинсах до 30-ти с лишним лет, но на качестве музыки это не отразилось. А вот прикинутые, как положено крутым мэнам, рокеры за душу все-таки не брали. Во всех их позах, в псевдохипповском имидже и особенно в музыке мы постоянно ощущали то легкий, то весьма помойный привкус совковости. Не было в музыке этих карикатурных лохматиков настоящей жесткости риффов и трагедий подлинного рока. Ю.Ильченко, да и хваленые «Мифы» распевали чуть ли не баркароллы, когда маэстро ходил уже беременный «Песней хиппи» или мрачно-серебряным «Реквиемом для шестиструнной гитары и удава». Все были ранены системой насмерть, а мы не хотели поддаваться ей. «Я тебя, суку, обломаю, не пулей, так песней», — твердил Он частенько и чувствовал великие силы для битвы с чудищем коммунизма.

Но не только железо и скрип рок-н-ролла терзали наши загадочные славянские души. Литературные увлечения стали с успехом конкурировать с музыкальными. Я написал несколько рассказиков, которыми сам был не очень доволен. Морозов первый погрузился в стихию поэзии и бумажные волны новых стихов захлестывали дворницкую. Поневоле пришлось решать дилемму: литература или музыка? Что из них более важно для нас и нельзя ли совместить эти вещи или чем-то необходимо пожертвовать. Мне стихи Его нравились безоговорочно, но жена, сама пописывавшая вирши, безумно влюбленная в Блока и читавшая много современной поэзии, критиковала форму и рекомендовала обратиться к профессионалу, как к третейскому судье. Так Он познакомился с Ю.Логиновым, лит.консультантом журнала «Нева». Тот оказался душевным человеком и дал Ему немало дельных советов, пригласив также на заседания ЛИТО при журнале «Нева». Таких посещений состоялось всего два. Стихи Его были свежи, но естественно корявоваты и сильно отдавали ранним Маяковским, которым Он тогда бешено увлекался. Старых поэтесс, ленинградок до мозга костей, присутствовавших на этих заседаниях, трясло как на электрическом стуле, когда Он зачитывал свои очередные нетипичные вирши. Была в них и лирика высокого класса, как в стихотворении «Утро».

Солнце, из вод вознеся капителий
             первого с ночи дворца,
                               вышло,
На мятых полянах постелей
                гимна петушьего царь.
Пахнущее, как купальщица небо
              в кликах глупых цветов,
Медленно с бедер повязку свергло
                    перистых облаков.
День щурится в темную улицу
       кап глаз, мостовую ежа.
Человек вместо шляпы снял нос.
                              Божже!

Но больше было странноватых стишков с какими-то заковыринами и намеками. То разговор интеллигента с чекистом, то про батюшку царя, живого и здорового, работающего фотографом в Эрмитаже, то ернический стих о смычке физического и умственного труда. Правильно трясло благонамеренных поэтесс. Уже через два года Он докатился до поэмообразной религиозной “ахинеи” «День поминовения» 1974 г. В 1976 после почетной службы в войсках бровастого, нагородил антивоенную прозу «Противостояние» и дальше больше. Но в «Неве» своих чуяли, как собаки и печатать Его не собирались ни тогда, ни восемнадцатью годами позже, когда сдуру, по совету одного эрудита, я потащил Его роман «Если бы я не был русским» опять туда же в «Неву». Год был уже 1990-й, а порядки все те же, как и тогда в 1972-ом. Но вернемся опять в прошлое.

Объятые музыкой, поэзией и жаждой подвига мы выпали, наконец, в душное пространство лета 1973 года. Состояние Его и нашего с женой семейного бюджета позволило нам совершить космический прыжок. Мы купили магнитофон «Юпитер-201 стерео». Он был торжественно водружен в узкой щели Его коммуналки, а через неделю уже работал как двухканальный рекордер с независимой записью и одновременным воспроизведением левого и правого каналов. И Он, очертя голову, кинулся в неведомое. Им было полностью выброшено из сознания все, что не имело отношения к музыке. То, что стояло жаркое лето, не имело никакого значения. То, что Его непрерывные вопли мешали жить соседям, вообще не имело даже подобия проблемы. Он превратился в опасного маньяка, небритого, полуголого, бесноватого и свирепого. Если моя многотерпеливая подруга, согласившаяся вместе со мной помочь Ему в записи шести-голосого хора, пела заданную ей партию на полтона ниже или чересчур дрожащим голосом, Он в бешенстве швырял гитарой об пол, разражался нечеловеческими проклятиями от каждого нового затруднения, возникавшего ежеминутно. Но, когда что-то получалось, Он ликовал и хохотал, как ребенок, скача по комнате и приговаривая: «Ай, да Пушкин. Ай, да молодец». А потом смиренно оправдывался перед нами, что это мол день такой, но теперь все пойдет, как надо, и без всякой нервотрепки. А назавтра опять скрежет зубовный, беснование и пинки по гитаре. Почти половина лета прошла в таких развлечениях и только осенью Он закончил свой первый диск, длящийся всего 33 минуты.

Рисунок Н.Морозовой

Работу по 10-12 часов в сутки тормозила примитивная техника. Барабанные или гитарные болванки через самодельный трехламповый микшер на три входа писались сначала на двухканальный «Айдас», потом сводились на один из каналов «Юпитера», дополняемые во время перезаписи партией еще чего-либо.Много мороки было с балансом и изменением тембров при перезаписи. После всей этой предварительной работы оставался всего один второй канал «Юпитера», куда Он обычно писал вокал и соло гитару. Но иногда в него втискивал предварительно записанную партию на «Айдасе» и синхронизируя его со скоростью фонограммы в первом канале «Юпитера», переписывал на «Юпитер», опять же дополняя попутно голосом или «солярой». Огромную роль в техническом оснащении играл железный лист 1x1,5 м, подвешенный в углу комнаты с двумя припаянными капсюлями-датчиками. Он был и темброблоком и ревербератором, а бывало и микрофоном. Дистортерный тембр соло гитары во многих вещах получен тоже из него. Нередко, по причине моего отсутствия или ненасытного желания делать все самолично, Он осуществлял все операции включения записи, регулирования и одновременной игры в собственном единственном числе. Со стороны такая запись смотрелась как цирковое представление. Обвешанный микрофонами, железным листом, опутанный проводами, в наушниках, держа в зубах тросик включения кнопки записи в нужный момент вписывания (руки заняты гитарой), правая нога бьет в бубен, установленный на специальной подставке с пружиной, левая — на регуляторе уровня эха или громкости. Рывком головы Он включал запись, тут же выплевывал тросик изо рта и начинал кричать, играть на гитаре, бить одной ногой в бубен, второй что-то регулировать. Не раз и не два заставал я Его в таком положении и всякий раз поражался этим фокусам наглядного расчленения сознания, его мультиканальности, если употребить технический термин.

— А что? — говорил Он. — Вся жизнь — многоканальная запись, а люди — самодвижущиеся мультирекордеры. Стереопара — муж и жена с наложением детей, знакомых, друзей, любовников, любовниц. Какой-нибудь сумасшедший кузен выступает в роли эффектов, встречи с влиятельными родственниками — аккорды труб в апофеозах. Враги и завистники — каналы с шумами и искажениями, а смерти и несчастные случаи — стирание отдельных каналов или даже повреждение магнитного слоя ленты. Если же начать детализировать каждый канал, то и тут делаем открытия вроде того, что женщина — магнитофон с неограниченным числом трэков и каждый трэк — мужчина, вписанный в мастер тайп навеки или перезаписанный кем-то другим на этот же трэк уже через два дня. Я знаком с одним таким двухсотшестидесятидорожечным магнитофоном и это, конечно, не предел. Машины намного отстают в возможностях от своих прообразов — человекообразных биороботов. Человеческая личность, кроме многотрэковой сексуальной бобины содержит много еще бобин другой информации — интеллектуальной, зрительной, обонятельной, осязательной и прочей, и реализующей все это однажды в песне карьеры, женитьбы или ещё чего-то. Написание картин от канала грунтовки и — слой за слоем, канал за каналом наложение красок — та же многодорожечная запись. Многотрэковость и в процессе создания прозы — сюжет, стилистика, форма, язык, линии разных героев и наконец сплетение и разрешение всего в финальных аккордах. Солнечная система — идеальный 8-ми дорожечный сверхмагнитофон с тонвалом Солнца и записанным Господом Богом восемью партиями инструментов, где за первые скрипки попискивает Меркурий, за вторые стонет Венера, партию флейты дует Земля, гитары — Марс, медных — Сатурн, барабанов — Юпитер, виолончелей — Нептун и контрабасов — Плутон. Фонограмма идеальная, но разве она застрахована от того, что однажды Творцу ее не захочется внести изменения в аранжировку, а то и в главную тему.

— Принцип многоканальной записи для меня привлекателен тем, что он моделирует боготворчество. Я создаю вселенную музыки из отдельных элементов, меняю их местами, переделываю, пускаю с разной скоростью, а то и вообще в другую сторону. В дальнейшем, с помощью компьютеров вселенные можно будет создавать из еще более мелких деталей живого мира (что и делается сейчас сэмплерами), записанных в блоках памяти, но боюсь, что результатом всего этого будет музыка роботов и для роботообразных.

В разгар работы над «Вишневым садом» к нам присоединился еще один молодой джентльмен — брат моей жены — Сергей Л., до этого взиравший на нас со священным ужасом и втайне побрякивавший то на гитаре, то на ф-но, то дудевший в губную гармонь или флейту. Я уже пробовал с ним музицировать и раньше, но без успеха. Игра наша получалась весьма экспрессионистской и звукоподражательной. По существу он, также, как и я , был вовсе не музыкантом и игра в музыку являлалась для нас символом движения в свободу, непредугаданность, необусловленность, хотя в способностях ему отказать было нельзя. Но после 2-3 повторений сыгранного материала партнер мой обычно терял интерес к теме урока и как ребенок тянется к новой игрушке, хватался за новые мелодии и звуки. Тогда мы попробовали силы в различных какафонических, антимузыкальных обструкциях. Несколько раз выходило до жути впечатляюще. Одно полотно, сработанное нами вместе с главным Морозовым под впечатлением Хендриксовского альбома At his best ошеломило нас самих. С этого момента мы часто и надолго уходили в пространство нетемперированного звука. Наиболее ярко это пространство смоделировано в таких сюрреалистических инструментально-предметных альбомах, как «Сон в красном тереме», «Крен» и песенно-инструментальном «Магнифико». Предметных, потому что от инструментов мы перекинулись на различные предметы домашнего обихода: унитаз, полиэтиленовый бочонок, сжимаемый и разжимаемый во время игры на нем, скрипящую дверь, диван, разбитое стекло, стекло оконное, визжащее под пальцем, подвешенные стальные звенящие под ударами сверла, закрепленные в тиски жужжащие лезвия бритв, железный лист, пружины, детские игрушки с муз. звуками. Он извлекал из усилителей с регулируемой обратной связью немыслимые писки, хрюканья, фоны и генерации. Шумы улицы под окном, эфира, фонограммы симфонической музыки, пущенные наоборот, с изменением скорости воспроизведения — все шло в дело. Изобретением приема «летающий звукосниматель» Он обессмертил имя того, кто догадается запатентовать этот прием, и добился извлечения звуков не слыханных доселе ни в одном музыкальном или шумовом произведении. А идея проста до безобразия. Обычно закрепленный на гитаре звукосниматель снимается с нее, берется в руку и подносится к все время возбуждаемым другой рукой струнам гитары, рояля, скрипки то так, то эдак. Можно ронять его на струны, возить по ним, а если еще снимаемый со звукоснимателя сигнал пропустить через «квакушку» или ревербератор, то экстаз назревает полный. Этот прием неоднократно использован во многих вещах, но наиболее ощутимо выявляется в альбомах «Вечная сублимация», «Неизъяснимое», «Евангелие от Матфея» в номере «Искушение». Десяток лет спустя, читая об экспериментах Дж.Леннона в период его знакомства с Йокой Оно, я обнаружил, что великий Джон очень любил заниматься подобными же пустяками и наполнял ими свои сольные некоммерческие альбомы. По времени мы немного разошлись, лет на 5-6, не больше, а музыка почти идентичная. Рекомендую — чуть было не записанные Джоном альбомы на самом деле запечатлены группой муз. медиумов под руководством Ю.Морозова. Цена договорная.

Однажды на работе, записывая экспериментальную запись для института сатанинского Бонч-Бруевича, я познакомился с музыкантами фолк-группы, игравшей на записи. Один из них — М.Кудрявцев вскоре стал нашим большим приятелем и впоследствии гудел на бас гитаре во всех наших сценических диверсиях. Пианист Г.Анисимов участвовал с нами в танцбанде при клубе «Дружба», а флейтист Эсельсон Л. записал роскошные флейты в Его ностальгической балладе «Гулял ли, да не я». С руководителем этой фолк-группы гитаристом Ю.Берендюковым мы принялись горячо сотрудничать, так как разделяли его увлечение народной музыкой. На муз. заготовки Берендюкова Он нагородил несколько текстов и я записал некоторые варианты этих песен с участием целого взвода скрипачей. Дело дошло до предложения Ему играть в берендюковской команде, но уже тогда мы чувствовали некоторую эстрадность во всех этих развлечениях. К тому же, солистками в этом зародыше группы «Яблоко» были две разбитные ресторанные певички, а поющие женщины, кроме Джэнис Джоплин, в тот момент вызывали в Нем омерзение. И дело не сладилось. Но от всех этих экспериментов осталось несколько хороших песен: «Видел я птиц», «Рондо о ветре» и любимая Им самим «Зал ожидания». Кстати, М.Капуро сказала однажды, что в свое время в группе «Яблоко» ее удержало ни что иное, как эта песня.

Отрывок из французского документального фильма «Le rock clandestin de Yuuri Morozov» или «Подпольный (официально “подземный”) рок Юрия Морозова» (2006 г.), показанного по Первому украинскому каналу 24 августа 2007 г. (не вошедшее в русскую версию - «Рок-монолог. Юрий Морозов»). Начинается фрагментом песни «Amen». Далее - кантри-фолк-рок группа «Яблоко», музыкальный руководитель Юрий Берендюков: «Зал ожидания» (поёт и рассказывает Марина Капуро).

Видеоклип Александра Иосифова на песню «Зал ожидания»

А жизнь и дружба нашей триады продолжались своим чередом... А время было тогда глухое, царегороховое, года, кажется 1973-го... Мы обсуждали сумасшедшие теории времени опального ученого из Пулковской обсерватории — Козырева, анализировали только что всплывший на обозримую поверхность Булгаковский роман «Мастер и Маргарита» и упражнялись в дзеновских коанах.

Перейдя на новую ступень миросозерцания, мы не оставили свои старые увлечения, а наоборот, вошли в авангардизм так плотно, что все прочее просто померкло перед нашим «необусловленным» взором. Продолжалось неистовое шастание на выставки беспредметников, христианских и прочих абстракционистов, сочувствующих Востоку и т.д. В клубе Водонапорной Башни среди прочих команд мы созерцали «Гольфстрим», не подозревая, что в ней колотит будущий барабанщик «Группы М.Кудрявцева». Посетили мы и одно из выступлений берендюковской группы, где нестерпимо пикантные сестры в нестерпимых мини пиликали на скрипках и пели якобы народные песни. Мы в это время дописывали спонтанно-эффективный опус «Сон в красном тереме», несколько отдалившись от песенного жанра.

Но вот на жизненно важное для нашего экспериментаторства и творчества время все более претендует Политехнический институт, оковы которого оба Морозова влачили по вечерам, не имея достаточно мужества отбросить их гораздо раньше. Если я относился к этой утечке времени более менее спокойно, то Он просто рвал и метал, когда нужно было вдруг бросить гитару или ручку и нестись на лабораторную или идидотическую лекцию о высосанной из пальца общественной дисциплине. Я думаю, озверение от большевизма в Нем было тогда не столько от сознания дьявольской жестокости и тупости этого режима, сколько от пустопорожности его последствий в быту, в искусстве, в образовании. И к концу учебы на седьмом году непрерывного институирования Он принял решение не принимать из мохнатых лап советской власти даже такой заслуженной подачки, как диплом. Последние месяцы занятий Он провел вне стен института, компенсируя бесцельно потраченное на мнимое образование время непрерывной игрой на гитаре по 20 часов в сутки. Мы с женой, в свою очередь, скорбя о стольких усилиях, месяцах и годах нашей общей мороки, ходили на лекции вместо Него. Несколько раз я посещал зачеты по лабораторным работам и получал в Его зачетку оценки, удивляя преподавателей своей несколько изменившейся физиономией. Но вот мучения приблизились к концу и к горлу подступила защита диплома. И Он, будто очнувшись, буквально за последнюю неделю совершил чудо, проинтегрировав наши совместные с женой усилия и выдав их в 4-х чертежах и 100-а страницах дипломной записки. Я сам не ожидал от Него такого результата и в очередной раз был потрясен бездной возможностей, скрытых в Нем до поры до времени. Я защитился скучней и спокойней, ибо больше переживал за Него. Но кошмар преддипломной горячки, тех бессонных ночей и дней превратившихся в гигантский водоворот цифр и формул, еще несколько лет спустя снился мне в беспокойные ночи. После защиты дипломов мы с женой уехали расслабиться в Крым, в места Его былой боевой славы и там в палатке на берегу моря я ощутил вибрации Его юности, так знакомые мне по Его рассказам и песням...

Сраженный любовными переживаниями с музыкой в 1974 г. Он экспериментировал немного и больше записывал всякие старые композиции с любовным элементом. Впрочем, был сделан один гениальный набросок — первый вариант песни «Обезьяна». Много инструментальных набросков и импровизаций мы записали в этот год втроем вместе с Сергеем Л. Литературное либидо тоже не дремало и к лету Им была сооружена религиозно-философская поэма «День Поминовения». Стихи также не иссякали и назревала большая поэзо-прозаическая композиция — «В городе Низкого Солнца». Но...

Труба

Все случилось так быстро, будто я оступился и упал в люк подземной канализации, и вот клочковато остриженный, в помятом воровском пальто лежа на третьей полке густо забитого телами плацкартного вагона еду неизвестно куда и зачем. Неужели я действительно буду солдатом армии бровастого целый год? Хорошо что не два и не три на флоте. Тогда существовал такой срок службы — один год для окончивших институты без военной кафедры. Морозов-дубль солдатской чести не сподобился и не из-за того, что успел разыграть представление со вскрытием вен или горстью барбитуратов, каковые поголовно разыгрывала перед садистами в белых халатах хипующая молодежь, а по причине ординарнейшего плоскостопия. Морозов не ожидал такой счастливой развязки и заготовил было нужные «колеса» и тупое лезвие, да публика не собралась, спектакль отменили. Я и пробовать этого не хотел. Мне было даже интересно, справлюсь с напастью этой или в чем-нибудь прогнусь? В 27 лет не так страшно идти в зону, как в 19. Посмотрим, кто кого, господа офицеры. Впрочем я напрасно готовился к бою с золотопогонниками. Они в солдатчине не самые вредные насекомые. Но уверенность ли в своих силах или провидение, готовившее меня для другой более важной жертвы, помогли мне довольно стойко перенести первый самый трудный месяц карантина и остальную одиннадцатимесячную мороку в мастерской связи при штабе корпуса ПВО г.Долгопрудного в/ч 31981, не особенно приспосабливаясь и не делая ни малейших попыток попасть на место потеплее.

Новобранцев, только что прибывших в г.Долгопрудный в штаб корпуса войск ПВО и согнанных в Солдатский клуб, разбирало офицерье дальних полков, чтобы завезти в свою подземно-ракетную тьмутаракань специалиста получше.

— Мой полк самый легкий для службы, — кричит один майор, — и от Москвы всего 150 км — 3 часа на электричке. Кто может то-то? — Все тянут руки, лезут к этому майоришке. А полк-то его самый пропащий, и за 3 часа до Москвы 30 раз патрули любого солдата даже с увольнительной назад вернут. Но я это все позже узнал, а пока работорговцы в погонах соблазняли живой товар, я сидел нимало не тусуясь и не пугаясь того, что осадок из нетянущих руки «салабонов» загонят куда-то на болота под землю. «Ничего, проживем и на болотах», — мудро усмехался я. Наконец, ко мне заинтригованный моим философским видом подобрался некий прапор и осведомился, умею ли я паять и читать схемы? Я пригляделся к покупателю и, оценив его не суетливый вид и внушавшую доверие манеру речи, процедил сквозь зубы коротко, но весомо: «Да». «А сталкивался ли с высокочастотной техникой, с передатчиками?» — задал второй и последний вопрос мой уже без двух минут хозяин. И я ответил, что передатчики делал сам и даже работал на них в эфире, не вдаваясь, правда, в подробности, что работал незаконным образом, а радиохулиганом. «Хорошо, — сказал прапор,— пойдешь ко мне в мастерскую связи». И так, без суеты и паники я оказался на единственном теплом месте в мастерской с довольно свободным режимом службы и в 20-ти минутах езды от Москвы, но впрочем в Долгопе можно было отводить душу почище, чем в столице, ибо часть наша граничила с городским парком в непосредственной близости от танцплощадки, «чертова колеса» и припарковых шалашовок, которые вертелись около КПП с утра и до вечера. А бедные мои сотоварищи по распродаже так жадно тянувшие руки за мечтой о вольной и безбедной службе почти все попали в глухие полки вокруг Москвы, и я потом встречал их в инспекционных поездках затурканных, озлобленных и завидующих мне, как сумасшедших. Не надо суетиться, господа, ибо в писании справедливо об этом сказано, что судьбы первых весьма переменчивы, как впрочем и судьбы последних.

Итак, я чинил телефонные аппараты ЗАСС, телевизоры, приемники и магнитофоны корпусных офицеров, ночью выезжал в какой-нибудь совсем пропащий полк и по наитию поднимал генераторную лампу в пол человеческого роста со своего насиженного места, обнаруживая под ободом анода пробитый проходной конденсатор. В громадной передвижной радиостанции, помещавшейся аж в двух вагонах я, как лунатик, шел в дальний угол и вытаскивал незначительный блок с антенным переходником и тот оказывался перегоревшим, и офицеры и сержанты, проработавшие на этой станции по году и больше, благоговейно склоняли передо мной свои бессмысленные головы. Я паял какие-то рацпредложения, свидетельства, о которых хранятся где-то на антресолях Морозова-дубль до сих пор, а деньги, полученные за них, пропивал с сержантом Волошкой в солдатской чайной, где знакомая тетя Маня торговала из-под прилавка самогоном. Слух обо мне обошел все полки и за столь доблестные подвиги я был награжден одной лычкой, то бишь стал ефрейтором и старослужащие после моей всего лишь 5-6-ти месячной карьеры уже не пытались ставить меня «на уши» потому, что мне, как и им до приказа оставалось полгода.

Еще в карантине, при моем участии сколотилась небольшая группа эстетов-мастеров на все руки. В основном это были петербуржцы, но присутствовали рижане и одесситы. Мы соорудили рок-команду военного образца и конец карантина ознаменовался великолепным концертом в гарнизонном клубе, где, к ужасу командного состава и восторгу «зеленок» и штатской молодежи, я исполнил в числе прочих песен, вопя, как зарезанный Monkberry moon delight. Эта маккартниевская штучка пронзила половину душ гарнизона. Я хрипел ее затем на танцульках в солдатском клубе, в казарме и по «каптеркам». «Деды» тревожили мои творческие сны, будя за полночь и требуя, чтобы я им сбацал эту самую «Убери мандалай». В середине службы под каверзным руководством моим разухабистую песню П.Маккартни исполнял уже целый хор, составленный из сержантов, рядовых, ефрейторов, а также одного сверхсрочника. Из Питера Морозов дубль прислал наши записи и такие песни, как «Обезьяна», «Ну, позволь же хоть чуть-чуть» стали через некоторое время классическими канонами для обучения рок музыке. В нашем отделении все срочно учились петь, играть и отбивать африканские ритмы. Никого уже не интересовали дебильские, пардон, дембильские альбомы, сержантские лычки и прочие амулеты папуасского обихода.

Юра в группе «Босяки»

Втершись в доверие лопоухой молодежи, я, как резидент японо-германской разведки, потихоньку растлил целый взвод персонала боевой секретной мастерской, который вместо службы и дрессировки подлых салаг, теперь распевал под моим сатанинским руководством «Битлз», «Манкиз» и репертуар «Босяков». Доблестный сержант Волошко, стартовавший с нуля за три месяца научился играть на гитаре и подыгрывать учителю на басу, совершенно забросив свои комвзводовские и прочие дела, и, сидя с утра до вечера в каптерке за гитарой. А ведь когда я пришел в мастерскую, какой крепкий воинский коллектив встретил меня приветливым приглашением взяться за швабру и для начала надраить всю здоровенную мастерскую до блеска. Бесценным вкладом в сокровищницу мировой культуры наверняка станут археологические раскопки в г.Долгопрудном на месте в/ч 31981. Трудность задачи только в обильности перловых и портяночных наслоений, но я уверен, что наука будущего справится и с этим.

Лишь одна деталь службы смущала меня чрезвычайно. В приказном порядке я был назначен помощником начальника по политической подготовке, так как имел высшее образование и местом жительства город трех революций. Единственное, что можно было сделать в столь сложной ситуации — это застрелиться из автомата Калашникова, но на стрельбы как назло в тот момент не возили и я, наплевав на идеалы, трусливо выжил. Впрочем, все мои обязанности свелись к раздаче и сбору личных тетрадей и конспектов по политподготовке, а сам я такую тетрадь даже не удосужился завести. Зато аккуратно заполнял во время занятий другую, но не идиотическими афоризмами знатных ленинцев, а текстами песен. Кажется основные строчки песни «Зима» из альбома «Женщина-22» я набросал как раз на этих самых политзанятиях. Лучше всего в этой обстановке мне удавались песни на любовную тематику: «Пляшет солнечный свет», «Я хотел бы удержать двух птиц» и т.д.

Еще в карантине, удрученный лагерной символикой быта, я стал находить необычайную прелесть во снах и в приключениях, случавшихся со мной в сновидениях. С первыми же минутами отбоя, если в казарме никто не дрался, не свирепствовали «старики» или «деды» и летающие сапоги или килограммовые тапочки не сокрушали одного из прозрачных крыл, выраставших у меня за спиной, я взмывал в воздух и, пролетев сквозь длинную, все расширявшуюся к концу полета трубу, чудесным образом оказывался высоко над военным городком. КПП и заборы с колючкой оказывались одним из кругов преисподней, а я летел к облитым золотом и серебром вершинам Гималаев или парил над чудесными морями в запахе цветов и в компании розовых сладкоголосых птиц. Раз я летал в Петербург и парил в воздухе возле окон моей бывшей комнаты, но там жили уже другие люди. В окнах квартиры, где теперь проводила ночи Марина, мерцал голубоватый отсвет телевизионного экрана, и на лунной поверхности постели переваливалось какое-то страшное четырехногое, четыхрерукоё и двухголовое существо, повизгивающее, как щенящаяся сука. И я в ужасе летел к окнам моих друзей — однофамильцев, которые уютным светом очередной дружеской беседы или гулянки вселяли бодрость духа заполночным бродягам среди заколоченных и темных гробов спящих унылых кварталов. Часто момент насильственного пробуждения заставал меня на цветущих полянах высокогорных альпийских лугов или в пируэте где-то над океаном и я с трудом находил в этом ликующем и беспечном мире темную и зловонную щель, упав в которую, я оказывался в грязно-дымном небе Долгопа, а затем, со свистом влетев в окно казармы, находил свое пинаемое сержантами тело. Однажды я решил не возвращаться и укрыться от зова преисподней на самой вершине моего астрального мира. И мне это не удалось, хотя я цеплялся за сверкающие драгоценным блеском камни и пытался опереться крыльями о разреженный воздух гор с остервенением утопающего. Но все равно я оказался на своей кровати полу задушенный подушкой, с которой на меня насел один из шутников-старослужащих, желая проучить разоспавшегося салагу. Достаточно долго я не догадывался о сути моих ночных полетов, но однажды, облетая сумрачный долгопский парк рядом с частью, стал свидетелем сцены бандитского изнасилования двумя знакомыми мне сержантами девушки с долгопрудненского телеграфа. Эта милая телефонистка не раз принимала от меня заказы на разговоры с Питером и поздравительные телеграммы и как-то раз мы довольно долго беседовали с ней о том, о сем и об изящной литературе, пока возле ее окошечка не притерся следующий редкий долгопский клиент. Эти зверюги с двумя лычками на погонах, только недавно пришедшие к нам из «учебки», особенно рьяно «учили» салаг и один из них расширяя в экстазе полубезумные глаза, вспоминал, как у них в «учебке» все было под барабан — и строевая подготовка и уборка, и зарядка, и разводы, и все прочее. «А гадили вы тоже под барабан?» — спросил я его как-то, и гадили они наверняка тоже под барабан, но за этот вопрос дрессированный лычконосец невзлюбил меня смертельно. Во время маршировок в столовую или на работу он часто вставал позади меня, чтобы бить по ногам, и сладить с ним и с его такими же полубезумными дрессированными друзьями-барабанщиками было практически невозможно. Велико же было мое изумление, когда сон перекочевал в явь и на утренней поверке командир части объявил, что какие-то мерзавцы из нашего полка совершили групповое изнасилование местной девушки и уже идет следствие и будет лучше, если преступники во всем сознаются сами. Я был потрясен проникновением моих астральных фантазий в мир грубой яви, а когда заметил многозначительные переглядывания обоих насильников, то понял, что полеты были не просто миражами подсознания. И когда мы шли на завтрак и эта скотина вновь пнула меня по ногам, я повернулся и врезал своим сапогом по его поганым гениталиям так, что до столовой друганы вели его под руки. После завтрака в компании стервятников в лычках он заявился в мастерскую за моей кровью и мои друзья в мастерской даже не знали, чем мне помочь. Салага, поднявший руку на «старика», «черпака» или сержанта из «учебки» по законам зоны должен по крайней мере отлежать свое в госпитале со сломанными ребрами и отбитой печенью, а в идеале, конечно, подохнуть под сапогами законников военного адата. Но я, успокоив уже затосковавшего сержанта Волошку и прочих ребят, сказав, что через три минуты они станут свидетелями любопытного зрелища, вышел на крыльцо мастерской «на разговор». Через 3-4 минуты потрясенные связисты из окна мастерской наблюдали шествие задумчивых сержантов. Вид у них был, как у волков, загнавших морковного зайца. А телефонистку я больше не видел. Говорили, что она уехала то ли на БАМ, то ли в институт поступать. А жаль. Очень милая была девушка.

После разборок с сержантами, никто меня уже не смел и пальцем тронуть. Насильников, конечно, никакое следствие (да и было ли оно?) не нашло. Я властям или командованию части тоже ничего не сообщал, так как выдвигать в качестве свидетельства полеты во сне, было бы весьма неблагоразумно, а других доказательств я не имел. После этого случая полеты мои стали более редки и в основном бреющими, не выше облаков, а вскоре и вовсе прекратились. Постепенно я вошел в ритм доблестно-трудовой армейской жизни и в качестве приманки для упрочения карьеры и достижения новых небывалых возможностей мне был предложен целый пакет следующих соблазнительных предложений:

Стук предложил толстый багроворожий майор Солянов, замполит штаба ПВО. Вызывал он к себе обычно перед отбоем, когда больше всего хотелось спать, а не упрямиться и отпираться. Думаю, что не многие, подобно мне пресекли разговор о стуке в самом зародыше, но ведь я был с принципами. А каково 19-20-летним соплякам, когда толстопузые майорищи угрожают высылкой в дальний глухой полк, а при согласии предлагают дружбу и разные ощутимые льготы. Но думаю, что к благородному и столь распространенному ремеслу стукачества могли приобщиться не одни 19-летние, так как несколько граждан из моего призыва тоже с высшим образованием, первоначально направленные в места весьма отдаленные от штаба корпуса, вдруг никуда не уехали, а один из граждан подозрительно быстро вдруг стал сержантом и командиром взвода радиороты.

В партию меня подталкивали в войске со всех сторон, но особую активность проявил начальник по политподготовке, страстно любивший город трех революций и уверенный, что каждый его житель должен быть членом КПСС. Он обещал мне безболезненный прием и чудесные рекомендации, но я откручивался как мог наиболее вежливым образом, пока дело не дошло чуть ли не до приказа — в партию шагом марш. Пришлось обидеть старлея-начальничка и послать открытым текстом и его, и партию. Как ни странно, тот не обиделся, а довольно быстро успокоился и я дослужил беспартийным почти без рецидивов вступлений, куда бы то ни было.

Уговоры остаться на сверхсрочную затевал и.о. начальника мастерской связи прапорщик Болотнев, неплохой в общем парень, и вторило ему разное захожее и заезжее офицерье, которому я, как спец весьма был по вкусу. Манили меня такими прелестями как: приличная зарплата, почти бесплатная одежда, домик с участком, даровая жрачка из солдатского котла, возможность переть из мастерской радиодетали и самое главное — отсутствие забот и необходимости напрягать свою голову. «Начальство о тебе само подумает» — этот афоризм наиболее привлекательный довод для службы на сверхсрочной для очень многих молодых граждан СССР, я понимал менее всего, но больше всего меня веселило, что все это предлагали мне. МНЕ! Знали бы, кого они прочили в «куски». Всю их армию и весь их красно-говнистый СССР, разнес бы я на куски, будь это в моей воле. А в виде страшного наказания за все грехи, офицеров и прапорщиков заставил бы с утра до вечера думать только своей головой.