Дуэль с режимом

Вечеринка, устроенная в квартире командира части полковника Пелиха удалась на славу. Смотр его части инспекцией из Симферополя прошел вполне благополучно, а командир артиллерийского дивизиона, капитан Морозов, даже удостоился похвалы штабного генерала-инспектора. Одно было плохо, любил капитан заложить за воротник. Уже и жена его Валентина не раз командиру части жаловалась на это. Ушел на войну скромнягой, некурящим, непьющим, а вернулся, как с цепи сорвавшийся, через день пьянки, да если б только они. Ходят слухи, что любовницу завел себе капитан и, кажется, не одну. Все, кто вернулся из заграницы, как и сам Пелих, дома никак успокоиться не могли. Венгерки, польки, чешки, немки да иностранные вина бродили в крови у бывших вояк даже спустя десяток лет после войны. Эх, весело было в 20 лет шагать с друзьями по всей Европе и если бы не СМЕРШ, да особисты... Командир и сам бутылки не чурался, да к тому же среди своих друзей однополчан выпивка уже не пьянка, а вечеринка. На общей веранде, соединяющей три офицерские квартиры: замполита части майора Лихого, капитана Морозова и подполковника Пелиха, с топотом носились дети — две девочки Пелихов и белоголовый восьмилетний Юрка, сын капитана. Июльский вечер в уездном крымском городишке был необычайно тих, и патефон с офицерского двора слышали через три улицы. Когда мать-командирша мадам Пелих стала убирать лишнюю посуду, готовя стол к чаю, с пирожными, детей позвали тоже за отдельный маленький столик.

— А знаете, какой сегодня день? — спросил майор Лихой, разливая водку.

Никто не мог припомнить ничего интересного, день милиции? нет, как будто, может, день железнодорожника?

— Как замполит, в кругу идеологически грамотных и фронтовых офицеров могу вам сказать, что сегодня за день, но больше об этом никому. Ровно 40 лет назад, в такой же июльский вечерок гражданин Романов с женой и детьми был расстрелян в городе Екатеринбурге, а ныне Свердловске. — Все замолчали.

— Может, помянем душу последнего царя ...ну, хотя бы детей, они-то ни при чем, — брякнул вдруг капитан.

— Как ни при чем? — воскликнул Лихой, — фамилия-то у всех Романовы. Яблочко от яблони...

— Я тоже считаю, что постреляли всех правильно. Змеенышей туда же, — сказала жена капитана Валентина.

Восьмилетний Юрка поперхнулся чаем и спрятал лицо за спины сидящих рядом девочек.

— Говорят, их после этого порубили на куски, потом облили керосином или бензином, но что-то плохо они горели. На княжнах и царице нашли много драгоценностей, в белье бриллианты позашивали. А потом их в шахту бросили, — задумчиво произнес Пелих.

— Вот и поделом им, чтоб знали, как народ обирать, — опять подала голос Валентина.

Юрка опять громко булькнул чаем.

— Да заткнись ты, — толкнул жену капитан, — тоже мне чекистка.

А насчет шахты это не совсем верно. Был у нас в Татарске, это под Омском, откуда я родом, один человек, который в этом расстреле участвовал. Все в городе это знали, а пил он по страшному, но откуда деньги брал, непонятно, нигде не работал. Так я от него слышал, как дело было. В шахту их после того, как пожгли, действительно бросали, но потом достали опять и перевезли в другое место возле болота, где закопали то, что осталось, в глубоченной яме, и сверху утрамбовали ее грузовиком, на котором возили трупы.

— А в кого он стрелял из Романовых, не рассказывал? — спросил Лихой.

— Говорил, в самую младшую, Настасью, но то ли рука дрогнула, то ли подушка ее спасла, которой она прикрылась, не убил он ее сразу. Потом венгры, что с ними были, ее штыками докалывали.

Юрка выскочил из-за стола и выбежал на веранду, мелькнув белой головой под окном.

— Зря мы при детях такие разговоры затеяли, — сказала мадам Пелих, — это все-таки непедагогично.

— Ничего, пусть привыкают, а то Юрка мой больно сопли распускает, — опять заговорила Валентина. — На улице первый босяк, а над книжками плачет. Недавно я котят от его кошки в помойную яму бросила, а он их назад достал и меня живодеркой обозвал.

— И что с котятами? — спросила Пелих.

— Опять утопила, а Юрку выдрала так, что запомнит надолго, как мать обзывать.

— Все-таки это непедагогично, — сказала Пелих.

Если бы отец был жив, я бы непременно разузнал у него поподробнее о том человеке из Татарска и о расстреле в Екатеринбурге, когда стал немного взрослее. Но, к сожалению, Василий Морозов скончался еще в 1964 году в звании гвардии подполковника артиллерии и похоронен на военном кладбище героев войны чуть ли не в центре Симферополя. Контузии и тяжелые ранения, полученные за Родину, за Сталина не оставили ему шансов на долгожительство. Но я почти уверен в том, что смершевцы, таскавшие его прямо из боя подписывать отречение от своего отца, пропавшего где-то вместе с армией генерала Власова, живые и невредимые, попивают пайковый коньячок и зловонием своих «подвигов» растлевают не первое уже поколение.

История о зверском расстреле в Екатеринбурге, вернее даже не о самом расстреле, а каннибальском педантизме разделки умыкнутого человечьего мяса, запавшая в душу в детстве, дала первый росток лет десять спустя в стихотворении «Превратность судьбы», написанном еще во Владикавказе в 1970 году.

Знал ли этот человек Распутина действительно или это была уже другая история, рассказанная в другое время, не помню, но царскую семью я не забывал никогда. Воспоминания детства обрели скелет реальности, когда по приезде в Питер у старых тетушек жены Морозова дубль в фамильных альбомах я обнаружил старинную открытку с фотографией наследника Алексея в форме юнги с надписью «Штандарт» на бескозырке. С тех пор сбор информации о царской фамилии из скупых и лживых советских источников, из едва слышных из-под глушилок «голосов» и жидкой самиздатовской периодики стал моим многолетним хобби. Однажды, пытаясь воспользоваться газетно-журнальным фондом Пуб.библиотеки Салтыкова-Щедрина, я накликал беду, ибо за день до моего прихода в библиотеку газетный фонд оказался затопленным водой. Бесы большевизма были начеку и препятствовали проникновению любопытных в свою кровавую и мрачную тайну. Я задумал написать обо всех этих событиях песню, но предтечей «Екатеринбурга города» стала «Баллада о храме» 1984 г., ибо здесь факты не утаивались, а наоборот, горделиво выпячивались и приукрашивались. Мне труднее всего сочинять на заданную тему, но дело сдвинулось с мертвой точки в один день. В начале июля 1986 г. за три дня до 68-летия убийства Романовых я сидел на берегу Финского залива бывшей Олиллы, а ныне Солнечного и глядя на грязно-зеленые волны, представлял себе царскую яхту «Штандарт», принцесс в белых платьях, тревожно поглядывающую на цесаревича Аликс и веселых преданных матросов «Штандарта», готовых ради царской семьи на любой из подвигов Геракла. В 17-ом они и им подобные после «взятия» Зимнего уже рвали штыками портрет Николая работы В.Серова, и они же, галантно подсаживавшие принцесс в шлюпки в 13-ом, в 18-ом кололи их в темноте сквозь подушки, отчаянно прижатые к невинным девичьим грудям. Я увидел все это воочию, и песня вдруг возникла, словно из воздуха, печальная и грозная, сработанная, как будто и не мной, а некими волшебством, и накануне дня расстрела 16 июля я записал на магнитофон гитару и голос.

 В Екатеринбурге городе
 Дом стоял на пологой горе,
 Стоял за глухими заборами
 На июльской страшной жаре.

 С женой и детьми под охраной
 Жил до времени в нем гражданин
 По фамилии некто Романов,
 Бывший всея Руси дворянин.

 Их стерег пуще ока зеницы
 Красной гвардии зоркий отряд,
 Пока Яков Свердлов из столицы
 Не прислал указанья стрелять.

 В ночь семнадцатого июля
 Под фырчанье грузовика
 Засвистели надежные пули
 Этих смелых ребят,
           этих смелых ребят из ЧК.

 Закричал дико мальчик Алеша
 Справедливой пуле в ответ,
 Получив за преступное прошлое,
 За свои четырнадцать лет.

 Гражданин Романов забит, как бык,
 А с царицы потеха пошла.
 Женщин и сошедших с ума девиц
 Убивать, какая игра!

 Доктор Боткин, за что, непонятно,
 Горничная и повар с слугой
 В том подвале откинули тапки
 Просто так что ли, Боже ты мой?

 Не помог тебе Анастасия
 Твой волнующе царственный смех.
 Те, кто днем на твою грудь косились,
 Продырявили всю
           ее, как решето, в темноте.

 Трупы юных принцесс раздевая,
 Драгоценности рвя с мертвецов,
 Глубоко в окровавленных платьях
 Рылись руки отважных бойцов.

 И, как Русь к топору звал Некрасов,
 Отозвался великий народ,
 Из одиннадцати тел гору мяса
 Нарубив топором в свой черед.

 И, конечно, во имя СВОБОДЫ
 Эту гору, бензином зажгя,
 Русь пропахла на долгие годы
 Гарью страшною того костра.

 А потом обгорелые кости
 В ствол заброшенной шахты свалив,
 Счет открыли чекисты той ночью
 Миллионам безвестных могил.

 Ну, а в городе, нынче Свердловске,
 Дом взорвали, чтоб храмом не стал.
 Чтобы к стенам отмытым от крови,
 Не носили цветов по ночам.

 Чтоб забыли тебя Анастасия
 И о всех, кто с тобой сгинул там,
 О сынах благородных России,
 Вас предавших стольким,
          предавших стольким смертям.

Злодеянием над семейством Романовых я открыл собственный счет преступлений большевизма, который с годами все удлинялся, ибо пожрав миллионы в 20-х, 30-х и 40-х годах, демон коммунизма тем не насытился и продолжал медленно пережевывать поэтов, писателей, музыкантов и просто честных людей челюстями спецбольниц, спецзон, автоматными очередями спецназа, погранвойск и одиночными выстрелами и ударами ножей «работников», а на деле просто убийц КГБ. Извращение собственной истории народа, тотальная ложь, дезинформация о внешнем мире, лишение права голоса на родине большинства эмигрантских русских художников, композиторов, поэтов и писателей и среди них такой звезды, как В.Набокова, в то время, как стая шакалов Фединых, Кочетовых, Шолоховых и иже с ними визжала и дралась над убоиной прилюдно, всенародно. Нет, я не собирался забывать всего того, что сделали эти наганно-кожаные ублюдки с крейсера «Аврора» и пепел русской культуры стучал в мое сердце.

Помнится году еще в 78 ли 79? Раздобыл Он у одного интеллигентного знакомого Алексея Ш., связанного с диссидентскими кругами книгу Джона Барона «КГБ». Эта ярко-красная обложка с тремя аспидно черными сатанинскими буквами, казалось, просвечивала сквозь кирзу его драной полевой сумки, когда Он нес ее сквозь толпы послушных и правильных прохожих. Человек, давший эту книгу, честно предупредил его: «Имей в виду, за то, что ты уже держал ее в руках, ты можешь получить всего 2-3 года, но если прочтешь, а они, как бы ты не запирался, сеткой косвенных вопросов могут это вычислить, то все будет гораздо серьезнее. Ну, как возьмешь?» «Что за вопрос!» — сказал Он — «конечно, беру». А человек не пугал, а на себе испытал методы работы этих трех сатанинских букв. ГБ предупреждало Алексея, чтобы он не занимался чтением нехороших книжонок, а когда он проигнорировал намек, однажды вечером незнакомец в штатском проломил ему голову и оставил в бессознательном состоянии на улице почти до утра. Но Алексей заупрямился пуще прежнего и залечив пролом в голове и получив инвалидность все равно продолжал читать и давать другим зловредное зелье.

И Он прочел эту книгу сначала сам, выучив наизусть каждую страницу, вплоть до списка разных известных людей, сотрудничавших в качестве «доброжелателей» с этими самыми тремя буквами. А в списке том помню были: Роберт Рождественский, Илья Глазунов и ряд еще столь же известных и славных имен. Он держал эту книгу в аппаратной и перечитывал в перерывах между записями своих песен. А писал Он тогда в альбом In Rock «Сгиньте, люди», «Страшный мир» и фрагмент из «Апокалипсиса». Оригиналы и копии этих песен Он прятал в различных, тогда, казалось, очень хитро устроенных тайниках. Ту же участь разделяла и религиозная литература и книги по йоге. Книгами и записями были напичканы совковая картонно-деревянная дверь в комнату, книжный шкаф с двойной крышкой, приемник (Солженицын!) и колонки к нему. Чемодан записей и кое-каких книг хранился у двух престарелых теток, родственниц моей жены. Когда Он читал потом «Бодался теленок с дубом», те страницы, где Александр Исаевич проделывал то же самое со своими рукописями, то одновременно радовался и тосковал от того, что творцам и мыслящим людям в этой дикой стране приходится вести себя одинаково странно. Потом эта, дающая право на отсидку книга, появилась и у меня дома, и некоторые наши знакомые приобщились к тайнам мадридского двора. Нынче другая книга этого же автора под названием «КГБ сегодня» спокойно полеживает на прилавках многих книжных магазинов, и у берущих ее не трясутся руки и поджилки, а жаль. Книга того стоит. Не один десяток людей из-за чтения ее потеряли свободу, здоровье, а то и жизнь. Сейчас очень любят начинать очередной спич с сакраментальной фразы: «В наше жестокое время...» и дальше что-нибудь про необходимость любви, милосердия и духовности, невзирая опять же на наше жестокое время и тавтоложничать эдак без конца и начала. Кто-то из этих говорящих, видимо, чувствовал себя во времена трех букв совсем неплохо, а вот теперь «в жестокое время» слегка заcкучал. Но мы — я и Он, и, вероятно, много людей, кроме нас, жили в жестоком времени с самого рождения. Вампиры правители и безмозглое стадо доноров-братских народов, лживые «Правды», продажные писатели, поэты, композиторы, затравленные инвалиды, «дурки», лагеря, очереди, и стук, стук, стук — разве мало этого было в то «нежестокое» время. И если кому-то те времена казались добрыми, то видно «доброжелательство» и его трехбуквенный патрон им не слишком дальняя родня. И в самый разгар их «доброго времени» Он и я, плюясь от ярости в дебрях чудовищной доброты, по ночам печатали с плохих негативов «Историю русской святости», «Архипелаг Гулаг» или Он начитывал на магнитофон «Собачье сердце» Булгакова, даденное на один день таким же как мы сумасшедшим, а потом собирал на прослушивание друзей и знакомых. «Архипелаг» мы тоже давали без разбору всем желающим, пока по глупости не устояли перед просьбами тусовщика И.Семенова из группы «Рок Штат», у которого эта куча политой ночным потом фотобумаги бесславно сгинула, несмотря на мои страшные угрозы и проклятия. Мажор Семенов просто забыл ее где-то во время лихих мажорских тусовок.

А «доброе время» высылочного гавкания на Ал.Исаича и всенародного лая во след сочувствующему Сахарову! Однажды я не выдержал и чуть было не сорвался в драку с какой-то мерзкой cявочьей физиономией возле уличной настенной «Правды», в которой безногий, а теперь и безмозглый бывший герой-летчик Маресьев заявлял, что подобным Солженицыным нет места среди хороших людей и хотя сам Маресьев гнусных измышлений этого подонка Солженицына, конечно, не читал, но полностью доверял компетентным товарищам и клеймил вместе с ними и со всем советским быдл... то бишь народом... Какие-то прохожие разняли нас и чудом я улизнул от милиции.

Нынче стало просто хорошим тоном, не поминая имена разных спикеров и вообще политику, а впрочем цепляя бортом мямлю президента, распускать сопли о баснословном прошлом изобилии товаров и всяких материальных благ (слова написаны до 1994 г. и, соответственно, относятся к президенту Б.Ельцину — Прим. И.И.). Кажется мне, короткопамятные мои сограждане, что все это чистейшая туфта. Многое можно оспорить, но я человек простой и вспоминаю из прошлого такой пустячок, отсутствие которого иногда болезненно сказывалось на людских судьбах. Впрочем презерватив, а речь идет именно о нем, в ильичевские времена стоил всего 4 копейки и лежал в любой аптеке, только годился вот разве что на роль мыльного пузыря к первомайским торжествам. Теперь же кондомы у нас такие, что и пользоваться ими можно по прямому назначению и не один раз. А еще говорят, что все стало хуже, не все однако. И вот сквозь такие пустячки прошлое доброе времечко видится мне в виде эдакого брежневского 4-х копеечного презерватива — дешевого, общедоступного и ни на что, кроме майских пузырей не годного. Ну, вот меня тут же толкают в бок и говорят, что я не прав, мягко выражаясь, и черт с ними с презервативами, но уж в остальном все было просто о'кей. Не буду спорить господа, но замечу, что, видимо, от океистости всего остального некий подземный блюзмен постоянно набрасывал то в уме, то на бумаге не хилые антикумачовые воззвания и тексты, а однажды, распечатав некий текст в количестве 20-25 экземпляров на пишущей машинке, взятой напрокат (горе-конспиратор, сам подставился, как специально) разбросал затем свой манифест в кое-каких людных местах. Но призванный опомниться и поумнеть народ не опоминался и не умнел, а прел себе потихонечку под утешительное косноязычие бровастого и цены на вино-водочные изделия, как из сказки про страну дураков. А Он, пережив двухмесячное ожидание ночного стука в дверь и признавшийся в партизанском подвиге нам с женой только несколько лет спустя, мудрел день ото дня и сохраняя физическое тело ненависти для вечной борьбы с коммунистическим дьяволом, стал переделывать лобовые, как выстрелы, слова и фразы в нечто аллегорическое, но со сжатой пружиной выстрела в каждом слоге.

О, как я ненавидел краснозадых вампиров и страну покорившихся им доноров. О безудержной глубине этой ненависти не догадывались ни знакомые, ни возлюбленные, ни даже чета Морозовых. До конца всей своей ненависти я, наверное, не знал и сам. Даже удивляюсь, откуда она у меня и зачем. Ослепительную ее энергию я испытывал на вечно убогих улицах грязных и мрачных городов, расцвеченных дешевыми лоскутьями кумача, в тесных квартирах, битком набитых трамваях, автобусах, неотвратимом окружении утлых, полупьяных, полубезумных лиц великих граждан богом проклятой страны, где все во лжи, неправильно, неверно и даже любовь в этой зачумленной зоне казалась мне не настоящей, а введенной в обиход в виде дешевой жевательной резинки для жвачного скота... Песня «Плохая копия» из альбома «Золотой век» 1986 года довольно точно передает эти ощущения и музыкально и вербально:

Видеоклип на песню «Плохая копия» из х/ф Петра Солдатенкова «Игра с неизвестным» (1988 г.)

Плохая копия советского образа жизни, списанная с марксистских подделок бытия, держала меня в постоянном напряжении отталкивания и агрессии. Со временем я стал бояться этой деструктивной энергии и серьезное увлечение религией и йогой, начавшееся в 1979 году было попыткой трансформировать ненависть в любовь. Но прерванная в реальности карьера 17-ти летнего экстремиста продолжалась в подсознании и расклейка антисоветских листовок в немыслимых местах являлась наиболее мягкой формой отдыха от более серьезных акций. В астральном мире мыслей и желаний я взорвал все Большие дома, Кремль, Мавзолей, многие ракетные установки и штабы Советской Армии. Я поливал пулеметным огнем правительственные трибуны во время ноябрьских и майских торжеств, крушил направо и налево целые полки спецназа, выжигал огнеметами районные отделы КГБ и КПСС и в изобретенном мной энергетическом скафандре, силовые линии которого огибали пули и снаряды, был неуязвим для армии целой страны. Нельзя не упомянуть о том, что столь активная подсознательная деятельность давала себя знать и на поверхности. Совершенно внезапно и почти не мотивированно я вступал в бой на улицах Питера с любым количеством противника и чудом выходил из этих приключений целым и невредимым, если не считать оторванных пуговиц, порванных рукавов рубашек и т.п. Опомнившись, я всегда раскаивался и давал себе слово больше не поддаваться на провокации, но через некоторое время опять случалось что-нибудь эдакое и я вновь каялся и просил Христа избавить меня от этой напасти и вновь погружался в разные боевые галлюцинации. Но в них я никогда не завоевывал чужих земель и не насильничал над мирными людьми и даже над красивыми женщинами. Зато существ, облаченных в мундир, вещественный или в невидимый мундир власти и идеологии, истреблял, как зловредных насекомых, пока вибрации сверхчеловеческой мудрости не достигли моего воспаленного подсознания и не осветили их ярчайшим светом простейших, но фантастических истин — не убий, прости врагам твоим, если двинут по левой, подставь правую щеку и т.д. Тогда, не находя для своего темперамента достойного выхода в избиении его присных, я по ночам стал вызывать на бой самого дьявола. Долгими ночными часами, в то время, как великий русский народ прозаично храпел взапуски со своими загадочными русскими женщинами, я медитировал и в астрале неистово бился с полчищами нечисти и бесов до тех пор, пока от напряжения боя не начинало останавливаться сердце. В сверкании лучей, в космическом визге и реве бесов на бреющем полете я прорывался сквозь адское пламя к своему бездыханному телу и сердце его начинало биться вновь до следующей ночи. По мотивам таких битв была написана песня «Астральный бой» из альбома «Странник Голубой Звезды» 1980-81 г.

Со временем общение с бесами и чертями, хотя бы и боевое, мне порядком осточертело и после одной серьезной ночи, когда они чуть было не аннигилировали меня неким черным лучом, я переключился на более мирное занятие — лечение руками. В 1980 году руколечение было не столь распространенным бедствием, как сейчас, и даже подвергалось гонениям и «научному» ошельмовыванию. За наложение рук одним человеком на другого даже без физического контакта, могли, например, вызвать в КГБ или соседи, недовольные вашими слишком частыми гостями вызывали участкового. И на целых три года точкой приложения моей бесполезной мечтательной энергии стали болезни и немощи страждущего человечества. Но об этом позже.

Если ни разу ни Ему, ни мне не пришлось вступить в бой с открытым забралом, то скрытое противостояние властям мы осуществляли планомерно и неуклонно день за днем, год за годом. В их балаганных выборах Он не участвовал ни разу, а я только первый раз в 18 лет, предпочитая в дальнейшем запираться от агитаторов на замок или уезжать в дни «выборов» с палаткой в лес. Он поступал точно также и помню, как у Него в квартире я чуть не высадил дверь, видя свет в окнах и не понимая причины Его молчания. Ему же почудилось, что ломится один из «агитаторов» и, чтобы не объясняться, Он просто не отзывался на стук. Он не участвовал ни в каких демонстрациях или шествиях при любой степени ответственности за неучастие в них. Помню еще такой случай в Кировском, то бишь Мариинском театре, куда мы попали первый раз, желая приобщиться к оперному искусству, и где к нашему изумлению, но отнюдь не к изумлению публики, воспринявшей все, как нормальное явление, в последний момент опера была заменена на балет «Бахчисарайский фонтан» ввиду того, что в театре ожидали возможного появления его величества генсека Брежнева. Попробовали бы в пресловутом 1913 г. отколоть что-либо подобное из-за приезда Николая. Демократствующая интеллигенция забросала бы государя императора сапогами и онучами, зато 60 лет спустя весь зал вставал и встречал аплодисментами классического маразматика, не обращая внимания на то, что происходило на сцене. Впрочем балерины во главе с И.Колпаковой после исполнения самых заковыристых пируэтов не ждали одобрения из правительственной ложи возле сцены, а сами подбегали к ней и аплодировали что было сил и вновь вскакивающая на ноги раболепствующая публика вторила энтузиазму крепостной танцорки. А из ложи, окруженное со всех сторон серыми пиджаками телохранителей, милостиво похлопывало в ответ еще более серое Нечто, единственной отличительной чертой которого были непомерно кустистые брови. Во всей этой компании жополизов и конформистов было всего двое достойных молодых людей со своей столь же мужественной подругой, которые не вставали и не аплодировали, несмотря на грозные взгляды и восклицания окружающей черни и вкрапленных в нее серых пиджаков. Надеюсь, вы догадались, кто были эти достойные граждане? И пока чернь истекала соплями верноподданнического восторга, Он с бельэтажа, как раз напротив правительственного балкона, шепотом мне на ухо вопрошал, успели бы вкрапленные в публику гэбисты подстрелить Его или скрутить руки, если бы Он метнул свой потертый ботинок сверху прямо в ложу генсека. Но Гриневицкий с ботинком вместо динамита был не слишком актуален на тот момент и мы, отринув террор, продолжали свою утомительную ежедневную борьбу на подземном фронте. На работе Он отказывался посещать собрания и лекции о, так называемом «международном положении», а когда однажды был чуть ли не с помощью физической силы втащен на одну из подобных лекций, то покинул ее вскоре, вступив в скандал с лектором. На «Мелодии» я поступал аналогично и мне это сходило с рук потому, что меня, видимо, ценили как специалиста и вокруг были действительно интеллигентные люди без комплексов «доброжелательства» и дальше стен студии сор из избы не выносился. Было даже нечто большее, а именно защита меня от происков приставленного к студии гэбиста, который довольно часто наведывался к нашему главному инж. Л.П.Кобриной и в разных душеспасительных беседах пытался выяснить обо мне то то, то се. Но Кобрина твердо отстаивала свои некоммунистические принципы администрирования и не давала меня на съедение. А могла бы!

Несколько раз по долгу службы мне предлагалось как звукоинженеру посодействовать «товарищам» из Большого Дома, приносившим на студию зашумленные записи разных нехороших разговоров, сделанных за столиками ресторанов, в ванных комнатах и в уличных телефонных будках. Кажется, не меньше десятка раз мне приходилось то вежливо отказываться, то грубо отсылать и этих «товарищей» и даже Кобрину. Но она, в конце концов, понимала, что именно я этого делать не буду даже под угрозой увольнения с работы. От всего этого бреда воинственного коммунизма мы находили забвение в музыке запершись дома после работы и часто завесив окна, чтобы не видеть страшных, сомнамбулических рож представителей диктатуры пролетариата из окон дома напротив. На стене своей комнаты маэстро даже установил огромный символический рубильник отключения советской власти. В тот момент, когда она отключалась зажигался подсвеченный электрическими лампочками деревянный крест и начинался отсчет другого времени и иных измерений, серебряными путевыми нитями в которых были живопись, литература и, конечно, музыка.

Особой формой бескровной, экономической борьбы с Системой являлась неуплата нескольких копеек за проезд в общественном транспорте. Мы не прятались от контролеров, как настоящие зайцы, а вступали с ними в идеологические диспуты, часто втягивая в них посторонних пассажиров. Мы мотивировали свой отказ от оплаты невозможностью существования на хамские пособия в 80-90 рублей. Многие пассажиры горячо поддерживали нас и становились на нашу сторону, хотя, конечно, не все. Помню, как разорялась одна дамочка в золотых серьгах и кольцах, стыдя меня моей зарплатой и советуя лучше воровать, чем жить так, как живу я. Но в общем люди понимали мотивы нашего протеста и понимали сами контролеры. Однажды меня, не желающего платить и громко объявившего на весь трамвай, что с такой, как у меня, зарплатой пусть тамбовские волки платят за проезд, трое контролеров стали уговаривать идти к ним в трампарк на работу контролером. «И зарплата хорошая — больше ста будешь иметь, и проезд бесплатный», — убеждал меня один из них. По большей части встречи с контролерами происходили без насилия и экстремизма, но несколько раз нас выкидывали из вагонов, а одного свирепого отставника, вцепившегося в руку, как бульдог, маэстро укротил изрекши лечащим голосом: «Отпусти цепной пес большевизма и простятся тебе грехи твои». В изумлении от столь неслыханных в конце семидесятых годов слов, обомлевший отставник превратился в соляной столб и боюсь, не стоит ли он так в трамвае 25-го маршрута и по сей день. Несколько раз то я, то маэстро, попадали-таки в ментовки, но менты тоже входили в логику наших рассуждений и после наведения справок о прописке и месте работы, отпускали с миром. Зарплаты у них самих были не министерские, понимали нас даже лучше, чем цепные псы большевизма. Постепенно многие контролеры запомнили нас в лицо и просто молча обходили при очередном шмоне. Помню одного молодого парня на маршруте автобуса № 2, страстно желавшего оштрафовать меня во что бы то ни стало и которого я убедил в порочности его греховной страсти. Парень натыкался на меня еще несколько раз и все с тем же результатом. Потом я заметил, что он стал шарахаться от меня, когда встречался в моей любимой «двойке», а однажды даже не вошел в автобус, увидев меня сквозь окно, хотя за минуту до этого имел намерение влезть в автобус и даже занес уже было ногу.

Интервенцию Афганистана мы заприметили не сразу... Следить за событиями ни я, ни Он практически не могли, не слушая радио, телевизор, не общаясь ни с какими тусовками, а лишь медитируя в лотосе с утра до вечера. Тем не менее в альбоме «Странник Голубой Звезды» 1980-1981 г. появилась песня «Твоя война» с таким припевом:

Обложка альбома «Auto da Fe». Художник А.Симоненко

По внешним признакам песня была выдержана в канонах общерелигиозной тематики, завладевшей Им в те годы, но взрывы и автоматные очереди в самом начале песни недвусмысленно вычерчивали фон реальной войны. Еще одна антивоенная песня была написана Им в 1982 г. — «То была последняя война» из альбома «Музыка сердца». Здесь адрес тоже не вполне конкретен, так как взгляд на человеческое безумие здесь из космических далей глазами пришельцев. Но в 1984 г. Он написал песню «Солдат» об инвалиде, бывшем вертолетчике, охотившимся за людьми с воздуха и в погоне за женщиной разбившего вертолет и лишившегося ног. Адрес был настолько точен, что по моей настойчивой просьбе было решено во избежание немедленных карательных мер против наших подпольных сессий в Капелле, с «Солдатом» несколько повременить и в альбом Auto da Fe 1984 года, для которого она была написана, поставить песню «Приятный блюз» на основе той же фонограммы, что и «Солдат». Последнее посещение КГБ состоялось только что, наблюдение за Ним, видимо, было пристальное и обнаруживать себя ранее завершения всех своих замыслов мы не хотели. Так и прилип «Приятный блюз» к Auto da Fe, хотя по праву в нем должен быть «Солдат». А «Солдат» вошел в один из альбомов «Раритеты» и практически никому не известен. Антивоенная тематика всплывала еще не раз в различных песнях разных лет, например: в «Похвале глупости» — альбом «Ночной певец» 1982-1983 г. «В этой жизни каждый» — альбом «Необходима осторожность» 1983-1984 г. «День Победы» из альбома «Смутные дни» 1987 г. «Совок» из альбома «Красная тревога» 1988 г. и «Песня эмигранта«, оттуда же. А о восприятии их так называемой демократической журналистикой я расскажу дальше в главе «Поцелуй славы».

Надо сказать, что всеведенье и оперативность Системы в ее глухонемой борьбе со всякой формой инакомыслия чудовищно преувеличены. Всеведущий Комитет госбезопасности не скоро вычислил строптивого гражданина. Поначалу Он был нужен системе, как пресловутый неуловимый Ян из анекдота. Она не придавала значения тому, что к Нему, как к самому высокому дереву рок-н-ролла из-за распространившихся по всей стране записей приезжали странные люди из Сибири, Дальнего Востока, Крыма, Западной Украины, Прибалтики и все уезжали с катушками новых Его альбомов. Однажды из Москвы прибыла целая делегация хипанов и рокеров с требованием Его немедленного выезда на гастроли в Москву, «иначе многие люди будут просто с мостов бросаться». «Ребята, я же один — без команды, кто мне подыгрывать будет, Пушкин?» — ответил Он. Но хипаны заверяли Его, что в Москве стоит в неком зале громадный аппарат и толпа музыкантов жаждет аккомпанировать Ему, что вот для Него билеты туда и обратно, только давай. Но Он не поехал, не дал. Слишком силен был в Нем внутренний покой, чтобы скакать куда-то суетиться. Посланцы уезжали от Него не только с записями, но и с копиями «Дискографии» и кое-каких литературных опусов. Но постепенно и Он, и я ощутили некий интерес к своим персонам, первым признаком которого стал внезапный утренний визит в Его комнатушку двух, якобы ментов по поводу «сработавшей сигнализации». Но так как у Него не было телефона, к которому могла бы подключиться какая-нибудь сигнализация, то проверив Его документы, якобы менты, осмотрев местность, благополучно скрылись. Затем однажды я обнаружил легкий непорядок в своих вещах и окурок в солонке, что явилось интересной деталью в моей абсолютно некурящей квартире, в которой наркотствующие знакомые подышать табачной копотью удалялись на улицу. Как-то не раз и не два под дверью студии в Капелле мы замечали сидящих на диване безо всякого дела граждан. Граждане эти торчали иногда по часу-два, а один провел за дверью пол дня. Но мы все равно писали в это время эл.гитару, только в наушниках. Другие неопознанные граждане подкатывались то к Нему, то ко мне с какими-то бредовыми вопросами или попахивающими провокацией предложениями. Довольно долго захаживал один странный паренек «из Университета». А кто не знал, что в Университете, особенно на философском и историческом факультетах — все студенты подрабатывали стуком. Затем Системе, видимо, надоело играть с Ним в прятки и в лице товарища «Иванова» она пригласила Его в гэбэшную контору на улице Смолячкова 15. Он явился туда как всегда в своем армейском мундире с бородой Николая II, патлами, впрочем не особенно длинными, в плюшевом малиновом шарфике, сшитом из восьми сапожных бархаток и полевой сумкой через плечо. Дверь Ему открыла очень миловидная дева и первый урок из столкновения с ГБ был тот, что бабы посимпатичней, наверное, у них схвачены все. После ненавязчивого перекрестного разговора с двумя «товарищами» и обоими «Ивановыми» (второй по телефону тоже представлялся кому-то этой столь милой русскому уху фамилией), интересовавшимися Его здоровьем, литературными и музыкальными склонностями и прочими пустяками, вроде не фашист ли Он? Система предложила Ему в перспективе всероссийскую славу и полное свое содействие в творческих планах всего лишь за нежнейший интеллигентский стучок. Когда же Он прикинулся стоптанным валенком, «товарищи» намекнули, что с одной стороны это нехорошо, потому что Он советский человек, а с другой стороны другие, внезапно ставшие отцами и солнцами отечественного рока, не ломались, а соглашались с полунамека. «Но раз ты такой гордый, то и сиди себе гордо в дерьме», — закончил общую мысль один из «товарищей» помоложе. На прощание они попросили Его как-нибудь «по дороге» занести им свои записи, «чтобы не по слухам, а на конкретном материале разобрались, почему слава о Нем кочует из Нарьян-Мара в Петропавловск-на-Камчатке, а оттуда прямиком на улицу Смолячкова 15». А привлечь его к нежелательную ответу Система могла не непосредственно за музыку, а, как всегда в подобных случаях, за что-нибудь попутное, например, за косяк анаши, вдруг найденной при обыске в постели под подушкой. И я с садистским удовольствием закатал им целую 500 метровую ленту самых непонятных записей и переписал их для улучшения тембров и уровня шумов с одного мага на другой раз 15. На обратную сторону этой многострадальной ленты я подписал то ли тибетскую, то ли индийскую музыку с таким расчетом, чтобы дорожки обратной стороны чуть-чуть заезжали на первую сторону. Думаю тот, кто разбирался в этом «конкретном материале» словил неподдельный кайф и немедленно обратился то ли в буддизм, то ли в христианство, смотря по тому, какая дорожка ему разбиралась лучше. Очень надеюсь, что эта нетривиальная запись тщательно храниться в сейфах ГБ и по истечении определенного времени ее можно будет рассекретить и издать юбилейным 70-м альбомом. Я вообще думаю, что открытие гэбистских архивов преподнесет опупевшей публике кое-какие не слабые откровения, например, по истории создания рок-клуба под крылышком НКВД и о самом деятельном «доброжелательстве», то бишь стукачестве многих, очень многих известных лиц, о внезапных исчезновениях и даже смертях кое-каких рокеров. Что-то обо всей этой энкавэдэнщине в сов.роке усиленно помалкивают. А мне чудится, как минимум, перетасовка мумий в рок-мавзолеях и обнищание некоторых, так сказать, известных роковедов. Но, возможно, я и грандиозно ошибусь потому, как чистых в этой стране никогда не любили, а «доброжелателей» и нравственных уродов славили, как богов. Но оставим убогую мышиную возню всей этой заамбарной братии, а сами гордой походкой боевых котов отправимся на ясное солнышко.

Меня вызова в КГБ почему-то не удостоили, а беседовал со мной в кабинете директора студии тот самый любопытный чекист, любознательность которого так плохо удовлетворяла Л.П.Кобрина. Чекист рассказал мне, как нехорошо кончают те, кто незаконно насилует станки, бульдозеры или, например, магнитофоны в рабочее и нерабочее время, да еще используя при этом государственные электричество, бензин или, упаси Боже, электричество и магнитофонные ленты, вместе взятые. Я ответил чекисту, что вполне разделяю его возмущение подобным хамством и готов заклеймить позором... но позора не потребовалось, а вопрос был таков: где же Ю.Морозов, приятелем которого (что достоверно известно), я являюсь, пишет свои столь замечательные (в качественном отношении) записи? И я поведал опупевшему чекисту легенду о грозном техническом гении певца и композитора Морозова, сумевшем из обломков двух старых магнитофонов, четырех усилителей с невиданным доселе расположением радиоламп (вверх ногами и чуть под углом) и четырех магнитных головок (с намагничиванием по правилу буравчика), а также особо высокой скорости протягивания ленты (256 см в секунду) выжать небывалое даже в профессиональной студии качество записи. Робкие попытки вербовки в стучалы я царственно отмел, как неловкую шутку, и покинул кабинет директора с ощущением хорошо проведенного времени. Правильно оценив пере и постперестроечную возню и смену декораций, я с удовольствием встретил в 1993 г. знакомого мне гэбиста в одном из кабинетов мэрии. Гэбист заведовал теперь комитетом по делам культуры и выглядел отменным демократом. Думаю не один он там такой, а как бы не вся мэрия.

Идеологическим ответом на наши контакты с комитетом стал записанный вскоре альбом «Необходима осторожность». Каждая песня в нем, включая и «Думу» Лермонтова, адресованы бравым питерским чекистам, а песню «Странные ангелы» они вполне могли бы попросить у нас по-хорошему в качестве своего боевого гимна. Мы отлично знали, что этот диск, как и предыдущие, через какого-нибудь «фана» из Университета попадет к ним в коллекцию и они, возможно, предпримут ответные меры и эта невидимая дуэль нас чрезвычайно бодрила.

Но не всегда противостояние на подземном фронте происходило столь контролируемо и рассудочно. Он был один в своем глубочайшем, внематочном отторжении от целого народа, гораздо глубже, чем кто-то другой, и тема одиночества пронизывала каждую Его песню. Единомышленников на воле у Него практически не было и часто Он высказывал парадоксальную мысль, что попади Он в лагерь, за колючку, Он оказался бы наконец среди своих и на своем месте, ибо не сидят в этой стране только стукачи и трусы, а порядочный человек должен отсидеть хотя бы годик или два на зоне или, на худой конец, 6 месяцев в «психушке»... Имея в виду столь многообещающее будущее, Он частенько перечитывал «Записки из Мертвого дома» Достоевского, «Архипелаг Гулаг», рассказы Шаламова и прочее на лагерную тематику. Однажды мы беседовали об опыте лагерной жизни, — необходим он или нет, целый вечер, а на другой день, прогуливаясь в полном составе возле Смольного собора, были оскорблены в лице Н.Морозовой наглым окриком цепного смольнинского вертухая. К ментовскому хамству мы были давно приучены, но неожиданно для нас маэстро завелся с полоборота и буквально кинулся на обалдевшего «мусора». Мы с женой едва успели стреножить Его и оттащить от не успевшего рассвирепеть вертухая. Вечером, проанализировав ситуацию и доспорившись до хрипоты, мы все же пришли к выводу, что частный опыт голгофских страданий несомненно полезен и ценен, но насущной задачей текущего дня является непостроение коммунистического общества и наибольший урон идеям большевизма принесут не единоличные и, скорее всего безымянные страдания, а хотя и обусловленная, но свобода. И проклиная все на свете, Он вновь брался за гитару и за ручку.

Следующим этапом в развитии наших добрососедских отношений с людьми, имевшими патологически чистые руки, по колымски холодные головы и дзержински горячие сердца, стал вызов в Большой дом по делу о знахарстве и об организации команды Агни-йогов. Но оперативность комитетчиков и здесь была ужасающей. Вызов последовал аж через два года после того, как Он расстался с последним своим пациентом. И в этом случае основным источником гэбистского достатка стал стучок. А издала его на нас троих будто бы нечаянно, довольно близкая наша подруга, — большая эрудитка, интеллигентная девушка и, разумеется, страстная, как всякая образованная женщина, поклонница экстрасенсов, знахарей и всего хорошего и доброго на свете. Думается мне, что много бед в стране совковии произошло именно от таких вот чересчур интеллигентных эрудитов, знающих не по уму и выкладывающих знаемое и незнаемое при легчайшем нажиме даже не на психику, а тем более, боже упаси, на тело, а на психологию совоцкого, так сказать, интеллигента. Он ввалился в Большой дом в краденой каракулевой дохе, купленной у спершего ее солдата за 50 рублей, и злой, как черт. В отличие от предыдущих визитов, года два назад, Он не испытывал ни любопытства, ни тревоги, а лишь раздражение от напрасно потерянного времени. Ответив на все вопросы следователя: не знаю, не видел, не слышал, в команде йогов был, ну и что, кому какое дело, Он ушел восвояси, кажется, даже неприлично хлопнув дверью. Я разговаривал с товарищами в пиджаках в манере патриархов дзен и на вопрос: «У каждого свое место рождения, каково твое место рождения?», — отвечал канонически: «Каждое утро я ем рисовую кашу, так как не употребляю мяса, а сейчас я снова голоден». В общем, несмотря на настойчивость товарищей, архивы Большого дома не пополнились чем-либо существенным. Зато жене моей пришлось потруднее, так как имела она преступную склонность к зарисовкам разных персонажей из нашего йоговского коллектива, а кто-то из команды сфотографировал сделанный ею портрет «махатмы» — гуру команды и распространил в небольшом количестве. Люди с чистыми руками не хотели их пачкать и потому топали на жену мою ногами, орали, что она написала «икону» и способствует распространению нового культа, что никаких биополей не существует (в то время, как об этом уже появились осторожные научные публикации), что она будет уволена из училища Серова, ныне имени Рериха, куда только что поступила на преподавательскую работу, если не сознается сейчас же во всем. Нашей бывшей подруге не грозили увольнением из газетенки, где она работала, не топали на нее ногами и не кричали разных гэбистских мерзостей, но она выдала нас с третьего слова беседы со следователем. А жена моя не сказала им заветных слов и только дома рыдала в истерике и переживала, что теперь уж ей не найти нормальной работы.

Было бы непростительной ошибкой считать нашу группу и Его, в качестве главного идеолога, только оппозиционерами, занятыми вечным сворачиванием гигантского кукиша в трещащем по швам кармане. Дуализм бытия и сознания раздирал на части каждого из нас и ненависть и любовь разверзали в душах то гудящие подземным огнем вулканы, то бездонные лирические пропасти с ажурными белыми лестницами опричь бездн. Помимо идеологических ответов и обструкций Он подслушивал вечность и десятки лирических песен нечеловеческой красоты оживляли астрал над пустым и мертвым пространством нашей прокаженной отчизны. Несколько альбомов инструментальной музыки по своей лирико-трагической самобытности не имеют аналогов ни по ту, ни по другую сторону океана. Вечно во вражде с Системой Он чаще всего воевал с ней не оружием ненависти, а игнорированием самого факта ее существования. Она никогда не существовала ни для кого из нас всерьез, как борьба с клопами не может заставить нормального человека посвятить ей всю свою жизнь. Многие сейчас заявляют себя мудрецами, ибо во время оно не тратили они драгоценных физических и душевных сил на противостояние каким-то там КГБ, МВД и прочим ОГПУ. Они их просто не замечали, как не замечали своей поднятой руки на собраниях, сумасшедших домов со здоровыми людьми в них, Вьетнама, Египта, Афганистана, высохших морей, отравленных рек, радиоактивных лесов и полей. Что ж, это чрезвычайно мудрая позиция и я советую этим доморощенным мудрецам придерживаться ее и в дальнейшем, не замечая, как вместо волос на голове прорастает рыбья чешуя, как зубы срастаются в один общий клык, а квадратная голова все глубже уходит в плечи. А впрочем, что советовать — они и так этого не замечают... И как эпитафию этой неравной борьбе света и тьмы приведу один строго задокументированный выпад комитета госбезопасности, направленный в частности против Него.

Список запрещенных к проигрыванию в общественных местах, концертных залах, пароходах и т.п. местах скопления сов.граждан иностранных и отечественных групп и исполнителей:

Необходимо заметить, что приведенные сведения о советских и зарубежных рок-группах подлежат быстрому устарению, ибо большинство западных ансамблей находится в постоянной зависимости от политической конъюнктуры и способны коренным образом изменить свои идейные позиции в угоду рыночному спросу и социальным заказам западных политиканов.

Чёрный список музыкантов «Закрытый материал» (для проверки студий звукозаписи и дискотек) на основании Указа 361 от 25 июля 1984 г. «Об упорядочении деятельности вокально-инструментальных ансамблей, повышении идейно-художественного уровня их репертуара в свете требований июньского Пленума ЦК КПСС». Юрий Морозов здесь под 28-ым номером.