О.Талькова, В.Тальков

И расцветёшь... Великая Россия!

Глава 3

Итак, мне оставалось отбыть в зоне ещё полгода. Вот тут-то и начались мои мучения. Я думала, сойду с ума. Девять с половиной лет отсидела терпеливо, а последние полгода и особенно дни были ужасны. Меня поймёт только тот, кто сам отсидел. Когда я получила освобождение, вылетела из зоны, как птица, не хотелось оставаться ни одного часа. Оформила документы и уехала к папе.

Во время войны папу из Усманки направили сначала на строительство железной дороги на Абакан-Тайшет, а потом переслали на Тульские шахты. Брата выслали в Якутию на вечное поселение с тем условием, что, если он сделает попытку сбежать, — будет осуждён на каторгу. Ехал он как-то ночью, уснул, лошадь стала в кустах — так он и замёрз вместе с лошадью. Мама приехала к отцу в Щёкино Тульской области, когда я была ещё в лагере. От тоски по детям и от пережитых лишений она заболела и умерла. Ей было тогда всего сорок семь лет. Похоронили её в Щёкино, потом я и папу похоронила рядом с ней.

Мама... Она была сильной женщиной: я у неё слёз почти никогда не видела. Даже когда нас выселяли, она, не проронив ни слезинки, потеряла сознание. Но в мою память навсегда врезалась такая картина: перед отправлением на трудфронт мама стала прощаться со всеми нами и с нашей коровой Манькой. Обняв корову, она вдруг разрыдалась. И тут из красивых коровьих глаз закапали слёзы: они не текли, а выкатывались такими крупными бусинками и падали, не расплываясь на шерсти... Мама с братом переправились на лодке на другой берег. Поднимаясь на пригорок, она всё оглядывалась и махала мне, пока не исчезла из виду. Такой она и запомнилась мне навсегда, с белой, надвинутой на лоб косыночкой. Больше я её никогда не видела...

После освобождения меня звали на родину, на Кавказ — там жили мои родственники, и мы с мужем могли бы прожить безбедно, но я не смогла уехать от могилы матери. Не могла я бросить и отца — он остался один, надо было его поддержать. В Щёкино сначала мы жили все вместе, потом отец женился, и я стала чувствовать, что мешаю. Пришлось снять угол и перебраться туда с ребёнком. Через год к нам присоединился муж, освободившийся из заключения, и мы прожили на этой квартире ещё восемь месяцев. У хозяйки было четверо детей и нас трое; все мы размещались в одной двадцатиметровой комнате. Жили одной семьёй, никогда не мешая друг другу. Дети были шумные, но послушные. Мы так дружно жили всё это время, что, расставаясь, даже плакали. Вообще, несмотря на все трудности, после того как ворота лагеря остались у меня за спиной, я чувствовала необыкновенный прилив сил, подъём, как задыхающаяся, выброшенная на берег рыба, наконец-то попавшая в воду, в свою стихию. Поэтому все наши житейские неурядицы я переносила терпеливо: разве можно было их сравнить с тем, что я уже перенесла!

Началась наша «одиссея» по квартирам: с одной на другую. Жили вместе с хозяевами, платили и всем старались угодить. Хозяйка-старушка за ребёнком присмотрит, я ей в это время все полы перемою, Максимыч дров наколет, двор огородит и т.д.

В 1956 году папа нашёл нам отдельную квартирку с двориком на окраине Щёкино, в деревне Грецовка. Этот домик стоит до сих пор. Отдельная квартирка состояла из маленькой комнатки, крохотного коридорчика, выходящего на улицу, и маленького дворика. В комнате стояла односпальная железная кровать с соломенным матрасом. На ней мы с трудом размещались вдвоём и переворачивались по команде. Рядом стояла сделанная мужем маленькая деревянная кроватка, на которой спал Вова, и столик в три доски с ножками крест-накрест. Больше в комнату ничего не помещалось. Эту маленькую комнатку делила на две части печка: «большую», где мы спали, и маленькую, которая использовалась как кухня: там стояли крошечный столик и две табуретки. В этой квартирке нам было очень уютно. В коридорчике летом мы готовили и обедали. У нас был свой дворик, который отделял нас от посторонних глаз. Я ждала Игорёшу. Знакомые мне говорили:

— Ты ненормальная! Посмотри, как вы живёте. У вас нет своего угла, вообще ничего у вас нет. А ты решилась на второго ребёнка!

Родственники вторили им:

— Куда ты торопишься!

— Да, тороплюсь. Мне уже тридцать два года и отец немолодой.

Я до тех пор так ни разу и не почувствовала себя матерью по-настоящему. Володя был рождён в тюрьме, воспитывался в яслях, где попадались как доброжелательные няньки, так и не очень. Он был ущемлён с рождения, обижен на всех и вся. Поэтому я и решила родить второго ребенка, даже живя в нищете. Я хотела, чтобы мой ребёнок почувствовал отца и мать, почувствовал материнские руки со дня рождения. 4 ноября 1956 года родился мой Игорёша. Он был рождён в любви и внимании, рос уравновешенным и весёлым ребёнком и никогда не был таким нервным, как Володя.

Когда Игорёк был совсем маленький, Вова во многом мне помогал. Всё-таки ему было уже три с половиной года, к четырём годам катилось, а Игорю всего два месяца. Игорь маленький был очень крикливый, не знаю, что его беспокоило, но он без конца кричал, а умолкал только тогда, когда его брали на руки. У меня, естественно, не всегда была возможность нянчиться с ним. Поэтому я кормила его, меняла пеленки или ползунки, укладывала в качалку, давала игрушку и уходила: лежи — играй. Но ему быстро всё надоедало, и он начинал кричать. Я думала, что ребёнок хочет спать, заворачивала его и просила Вову — покачай. И он послушно качал. Но Вова был невероятно шустрый ребёнок, ему хотелось на улицу пойти, тем более если погода хорошая, побегать или на санках покататься, а тут — качай Игоря. Однако Вова никогда не сопротивлялся, он знал: если мама сказала, то так надо. Максимыч соорудил качку на длинных ножках. Дело в том, что в комнате было очень холодно, зимой по углам выступал иней, по полу сильно дуло, поэтому ребёнка приходилось укладывать повыше — там теплее было.

Никольская церковь
Никольская церковь города Щёкино, где был крещён Игорь

Игорьку было два месяца, когда мы собрались в Москву проведать отца Максимыча — старого дедушку, который часто болел и очень о нас скучал. Вовочку он уже видел, и ему очень хотелось увидеть маленького Игорёшку. Муж пришёл с работы и пошёл в сарай приготовить дрова и уголь, чтобы по возвращении из Москвы можно было бы сразу затопить печку. Я искупала ребят, запеленала Игорька, положила его в качку и позвала Вову — качай. Нужно было перестирать, развесить пелёнки и собраться в дорогу. Дело было перед Новым годом, ехали мы денька на два, к празднику хотели вернуться домой, чтобы успеть окрестить Игорька и Володю. Итак, все были заняты сборами, и в этот момент Игорь заплакал. Я посмотрела, вижу — сухой. Позвала Вову — качай. И вот Володя качал, качал, до того надоело ему качать, что он в сердцах изо всех сил толкнул качку — она и перевернулась. Слышу истошный Вовкин крик и Игорев плач. Вбежала в комнату — вижу, Вова под качкой лежит, а Игорь за качкой валяется вниз носиком и кричит так, что в ушах звенит. Он, видимо, не столько ушибся, сколько испугался. Тут и я закричала. Муж влетел в комнату с топором, услышал крик и не успел топор бросить, растерялся, видит, я Игоря прижала к груди. Володя из-под качки выползает, а качка вверх ногами на полу лежит. Он сгоряча топором порубил ноги у качки, все четыре ноги отрубил и выбросил. А я, несмотря на переполох, быстро пришла в себя и говорю:

— Что же ты наделал, куда же мы теперь ребёнка спать укладывать будем? Всю качку изуродовал.

— Да ведь она длинноногая, это очень неудобно. Центр тяжести высоко, она и перевернулась. Ладно, починю, не волнуйся.

У Игорька носик был немножко поцарапан, а Володя успокоился, как только понял, что с Игорем всё в порядке и в наказание не отшлёпают (ему попадало иногда).

Собрались и поехали в Москву. А когда вернулись, Максимыч аккуратненько спилил ножи у качки, подравнял их, и качка снова пошла в ход, правда, стала пониже.

Игорёше 6 месяцев

Игорёше 6 месяцев

Наконец, за хорошую работу мужу дали двухкомнатную квартиру в бараке. Мы столько мытарились по частным квартирам, что сначала даже не могли поверить в это. Когда нам дали ключи и мы пришли посмотреть квартиру, я была в шоке. Помню, хоть это и смешно, я стояла и потихоньку щипала себя за руку.

— Неужели это наша квартира?

Переезжали мы на лошади, перевозить-то было, по существу, нечего. Барак был тёплый, и я впервые спустила девятимесячного Игоря на пол, тут он и научился ползать, наконец.

Игорю один год

Игорю один год

Надо было обживать квартиру. Прибили гвозди на стены и развесили наш невеликий багаж. Муж принялся за работу. В первую очередь сделал большой квадратный стол, потом смастерил две табуретки. Наши соседи тоже были нищими, поэтому мебель себе мастерили сами. Максимыч присмотрелся к тому, как люди делали диваны, и решил смастерить сам. Накрутил пружины, достал верёвки, вату, разодрал тряпьё какое-то. Игорю было тогда всего два года, а Вова (ему тогда было больше пяти лет) уже вовсю суетился около папы: то пружины подавал, то гвозди. Смастерили они отменный диван, он до сих пор стоит у нас на даче. Из досок Максимыч соорудил гардероб. Купили вешалки и почувствовали себя богачами. Первую комнату мы разделили заборкой на части: кухню и жилую часть. Обклеенная обоями, заборка полметра не доходила до потолка. На кухне стояли плита и маленький столик, а в жилой части спали дети. Прошло немного времени, и мы смогли купить ватные матрасы себе и детям и старенький одностворчатый гардероб. Настоящий гардероб! Он использовался у нас для лёгкой одежды, а для верхней — самодельный шкаф Максимыча. «Богачи!» Чтобы веселей жилось, Максимыч купил с рук маленький приёмничек.

 

Однажды Игорь заболел. Я испугалась: мне показалось, что у него желтуха. Врач посмотрел, ему тоже подозрительным показалось его состояние, и мы отправили Игоря за двадцать километров в больницу. Ему тогда было уже два годика, но, засыпая в качке, он каждый раз требовал:

— Качай!

Привык. Пой — качай. Качай и пой. Перестану петь — качай. Перестану качать — пой. Так вот, отправили его в больницу, причём одного отправили. Я просила, чтобы меня с ним положили — не разрешили: ребёнку два года — большой уже. Естественно, мы каждый день к нему ездили, игрушки привозили. Я предупреждала врачей, что ребёнок невероятно привязан к матери, не даст покоя больным, будет плакать по ночам, на что мне с сарказмом ответили:

— Подумаешь, особенный ребёнок. Никуда он не денется, не будет ни капризничать, ни плакать.

Я уехала. На следующий день нянечки жалуются, кричит по ночам: «Мама, мама, мама!» Дней через пять я устроила дома грандиозную стирку и вдруг слышу стук в дверь. Входит мужчина, здоровается:

— Здесь Тальковы живут?

— Здесь.

— Вам записка из больницы.

— Что случилось? С ребёнком что?

— Ничего, ничего, просто вам срочно нужно приехать. Читаю: «Уважаемые товарищи Тальковы, приезжайте. Забирайте вашего крикуна». Всё-таки он всех больных донял, не давал спать по ночам, поэтому после первых же нормальных анализов его решили выписать. Добился своего. Взяли нашего крикуна и привезли домой. Когда мы вошли в квартиру, Игорь деловой походкой, руки сложив за спиной, точно, как папа, когда говорил что-то значительное, сразу направился в другую комнату, туда, где стояла его любимая качка, и говорит с достоинством, спокойно-серьёзно:

— А где моя кацка (качка)?

— Выбросили.

— А поцему?

— А вот твоя новая кроватка стоит.

— Не надо кроватку, надо кацку!

— Качка твоя сломалась, выбросили. Вот, кроватку тебе купили. Смотри, какая хорошая. Потрогал рукой:

— Не кацается!

— Так это же не качка, а кроватка. Качку в магазине не продают.

— Папа мне сделал кацку, пусть ещё сделает!

— Так нет у нас материала. — Старались как-то его успокоить: — Кровать тебе больше качки понравится. Вот увидишь.

Вечером я раздеваю его, кладу в кровать. Он сокрушённо так говорит:

— Кацать нельзя.

— Нельзя, Игорёша.

И тут он поднимается и ручонками бьёт по матрасу сверху вниз, а матрас пружинный, поддался и закачался.

— Кацается. Давай кацай, кацается!

— Что ты, Игорёша? Так не качают.

— Кацай, казала!

Он опять надавил на пружины, но они, на моё счастье, заскрипели.

— Всё! Ломается твоя кроватка!

— Как ломается?

— А ты послушай, как скрипят пружины. Ещё немного, и вообще не на чем будет спать. Игорь, со вздохом:

— Тогда не кацай. Не надо.

Так мы его и отучили от качания. Качка не работает — зато мамин голос работает. Я ему спою и колыбельную Моцарта, и «Шла дивизия вперёд», и партизанские, и русские, и частушки, а он всё слушает и слушает очень внимательно. На каждую песню — своя реакция. Настроение той или иной песни находило живой отклик в его душе. На грустную песню — очень печальные затуманенные глаза, на весёлую песню — радостная улыбка, смех и жесты руками — ещё, ещё! Руками как бы пританцовывал. Я думаю, с тех пор он и полюбил музыку. Перепою всё, что только вспомню, лишь бы уснул. И вот, когда мне казалось, что он, наконец, уснул, я переставала петь, Игорь тут же открывал глаза и кричал:

—Пой!

Муж часто потакал ребячьим шалостям. Ещё будучи совсем крошечным, Игорь требовал:

— Папа, оци (очки)!

— Игорь, ты разобьёшь.

— Неть!

Он надевал очки и гордо смотрел на папу. Потом, закидывая ногу на ногу, гордо-требовательно произносил:

— Куить!

Папа давал ему папиросу, конечно, незажженную, и Игорь принимал позу, точно как папа. Кстати, муж как-то особенно красиво курил, элегантно держа папиросу. И крошечный Игорёк точно воспроизводил эту позу. Сидел в очках с папиросой и молча смотрел на папу. Я не знаю, кем он себя воображал в этот момент, кто он такой? Смотреть на это было невероятно смешно. В конце концов, как и следовало ожидать, очки слетали и разбивались вдребезги:

— Ну, и что мы теперь будем делать? Игорёк пожимал плечиком:

— Пости, папа, я ицяинно, я ненарочно. Иногда в подобных случаях папа сопротивлялся:

— Не дам. Разобьёшь!

— Неть! Казала, неть и неть! — Он почему-то иногда говорил «сказала» или «приказала». И папочка в очередной раз давал очки. Наверное, очков пять Игорь перебил. Кстати, меня ребята с одного раза всегда слушались. Я в таких случаях брала ремень и говорила:

— Не будешь слушать — ремень пойдёт в ход! Вовику, как старшему, иногда попадало. Мне казалось, что он может предотвратить конфликт, а он, наоборот, заводил Игоря. Поэтому Володе, может быть, даже излишне попадало. Игорь умел выходить из конфликтных ситуаций. Как только скажешь:

— Сейчас беру ремень!

Всё! Всё закончено, всё забыто. Игорь садился, складывал ручки и сидел как паинька:

— Видишь, мамочка, я колеший (хороший) Ну, как его тронуть, у меня руки и опускались.

— Ну, смотри, всыплю в следующий раз!

— Ладно, а я сейчас я колеший!

Ремня он панически боялся. Вова, которому уже попало, стоял тут же рядом и ворчал:

— Подлиза, подлиза хитрый.

Но надо сказать, что Игорь всегда запоминал, чем я недовольна, и старался меня не огорчать. Уже будучи взрослым, он вспоминал: «Папу мы не боялись».

Действительно, насколько я помню, отец ни разу не поднял на них руку: он как-то и без этого умел с ними договориться, а мне порой не хватало выдержки.

Говорить Игорь начал очень рано и в год говорил практически всё. Даже научился выговаривать букву «р», чем очень гордился, повторяя «РРРак», «РРРыба» и демонстрируя всё своё умение.

Взрослый Игорь очень любил, когда я ему рассказывала, какой он был маленьким.

— Неужели правда? — переспрашивал он, хохоча. Особенно смеялся, когда я рассказывала о том, как он просил меня родить ему сестричку или братика. Ему тогда было годика три. Своим ребятам, как только у них возникли первые вопросы о том, откуда они взялись, сразу же объяснила, что они рождены, а не в капусте найдены. Игорь в свои три года уже знал, что рождён мамой, и поэтому очень бережно относился к беременным женщинам.

— Ты родился из животика. Видишь — у тёти животик, у неё там маленький сидит. Вырастет, родится и будет таким же ребёнком, как и ты.

Игорь всегда так трогательно говорил:

— Тётя такая хорошая, ведь у неё маленький там в животике сидит, её нельзя толкать.

Ко мне приставал постоянно:

— Роди мне сестрёнку или братика. Хитрая, Вовке родила меня.

Я родила Игоря в тридцать два года, а в бараке жили молодые женщины, которые рожали детей. Игорь очень завидовал друзьям, у которых рождались братья или сёстры, прибегал ко мне с вопросами:

— Вот видишь, другие тёти родили, а ты всё никак? Этому вот мальчику родили братика, а мне — нет!

— Игорь, ведь я уже старая.

— Да нет же, мамочка, ты посмотри, какая ты молодая, красивая!

И вот однажды ко мне подошёл смеющийся муж:

— Знаешь, что мне Игорь преподнёс: «Папа, у меня с мамой ничего не получается. Миленький, она тебя так любит,
и ты ее любишь, уговори её родить».

Игорь был очень непосредственный. Порой прибегал с улицы и выкладывал:

— Мама, вот тот-то сказал вот так-то (мат).

— Игорёша, это слово очень нехорошее, так говорят только пьяные дяденьки. Ты так никогда не говори.

— Хорошо, мамочка, я не буду, но ведь это не я сказал так-то, это такой-то сказал так-то...

В детских играх Игоря проявлялись его независимость и самостоятельность. Он очень любил играть один: подолгу сидел, выстраивая солдатиков, каких-то командиров на конях. Володя, напротив, был очень подвижный, экспансивный ребёнок, и вот он смотрел, смотрел на Игоря, потом не выдерживал... щёлк по одному солдатику — все остальные дружно падали. Крик истошный, вбегаю в комнату: Игорь уже борется с Вовкой, уже бьёт его.

— Вова, в чём дело?

— Да что он сидит, командует, командует, а войны всё нет! Вот я и устроил ему войну.

— Вовик, миленький, не мешай.

— А мне скучно одному.

Игорь, чтобы избавиться от ненужных зрителей, залезал под кровать и там устраивал свою «войну». Помню, я купила им большой игрушечный грузовик (он двадцать два рубля стоил, для меня это были огромные деньги). Мальчики очень много возились с этой машиной. Володя катал на ней Игоря или они вместе с Игорем катали кота.

Игорь в детстве очень любил переодеваться. Он надевал мои кофточки и подпоясывал их, как платьице, обувал мои туфли на высоком каблуке или отцовы башмаки. Вовины брюки надевал специально, чтобы подлиннее были, на голову пристраивал что-то. Он так искусно мог изображать кого-то или подражать кому-то, мы просто поражались. Вот только что нарядился и что-то изобразил и тут же выходит, одетый уже по-другому. В то время появились фильмы о крестоносцах. Господи! Это был ужас! Он брал у меня кастрюли, прикреплял к ним рога, надевал на голову, делал из чего-то кинжал и выходил к нам в таком виде. Уже в раннем возрасте, детском-предетском, Игорь чувствовал потребность в актерском выражении. «Я зайчик!» Он делал ушки, хвостик, прыгал, как зайчик. А вот — «я волк»: свирепое лицо, вой, оскаленные зубы...

ВернутьсяСодержаниеПродолжение