Александр Галич
Александр Галич |
Говоря о поэтах-шестидесятниках, нельзя не коснуться личности еще одного человека, который, хотя отчасти и был связан с ними (если не по времени, то по многим общим настроениям), но проводил все же более самостоятельную — по тематике — линию и не примыкал к официальному перечню творческих лиц, признанных и поощряемых советскими властями. Речь идет об Александре Галиче (Гинзбурге), который долго пользовался широкой популярностью неформального лидера в среде советской диссиденствующей интеллигенции — за песни, посвященные сатирическому обличению режима партократии, деятельности органов безопасности и морально ущербного советского быта.
Самые сильные его стихи, рожденные не без благотворного влияния русско-православной культурной традиции, были связаны преимущественно с темой сталинских лагерей — арестами невинных людей, трагическими судьбами политзаключенных и обличением культа личности. Одно из ярких произведений данного цикла — эпическая песня «Караганда», посвященная реальной женщине, генеральской дочери, отсидевшей долгие годы в лагере для детей врагов народа и оставшейся после освобождения — навсегда — продавщицей в затерянной Караганде, с искалеченной судьбой, неустроенной и грешной личной жизнью, практически никому, в том числе и самой себе, не нужной.
Песня эта пронзительно правдива и реалистична.
Из этого же ряда — его произведения «Ошибка», «Старательский вальсок», «Заклинание», «Ночной дозор», «Песня об Отчем Доме», «Баллада о вечном огне»:
Там, где бродили по зоне КаэРы Перед этой землей никакие премьеры. Над сибирской тайгою, над Камой, над Обью Лишь, как вечный огонь, как нетленная слава — |
Нехорошо, кстати, поступил современный американский писатель и бывший работник ЦРУ г-н Г.Климов, когда безжалостно уподобил в своей нашумевшей и отдающей махровым фрейдизмом книге «Протоколы советских мудрецов» миллионы замученных и убитых заключенных ГУЛАГа (среди которых преобладали христиане) тем политическим «ведьмакам и ведьмам», которые делали революцию и сами же получили от нее свой бесславный конец. Нет, далеко не все были таковыми. Гражданину США Klimov'y из своего далека надо было бы больше любить ближнего и сопереживать его страданиям от духовных заблуждений и боли, а не глумиться с холодной улыбкой циничного психоаналитика над обманутыми соотечественниками (пусть для него — и бывшими). Под именем тех же каэров скрывалось тогда множество невинно осужденных людей.
Но это так — к слову. Любовь нынче — большой дефицит. А вот ненависти и сарказма — навалом...
Дело явно липовое — все как на ладони.
Но пятую неделю долбят допрос,
Следователь-хмурик с утра на валидоле.
Как пророк, подследственный
бородой оброс.
А Мадонна шла по Иудее В платьице, застиранном до сини. Шла Она с котомкой за плечами, С каждым шагом становясь красивей, С каждым вздохом делаясь печальней.
Шла, платок на голову набросив,
Все земных страданий средоточье,
И уныло брел за Ней Иосиф,
Убежавший славы Божьей отчим...
Аве Мария...
Упекли пророка в республику Коми, А он — и перекинься башкой в лебеду, А следователь-хмурик получил в месткоме Льготную путевку на месяц в Теберду... А Мадонна шла по Иудее, Оскользаясь на размокшей глине. | Обдирая платье о терновник. Шла Она и думала о Сыне, И о смертных горестях Сыновьих. Ах, как ныли ноги у Мадонны,
Как хотелось всхлипнуть по-ребячьи,
А вослед ей ражие долдоны
Отпускали шутки жеребячьи....
Аве Мария...Грянули впоследствии всякие хренации, Следователь-хмурик на пенсии в Москве, А справочку с печатью о реабилитации Выслали в Калинин пророковой вдове... А Мадонна шла по Иудее... И все легче, тоньше, все худее С каждым шагом становилось тело... А вокруг шумела Иудея И о мертвых помнить не хотела. Но ложились тени на суглинок, И таились тени в каждой пяди. Тени всех бутырок и тремблинок. Всех измен, предательств и распятий... |
(«Аве Мария») | |
Это — глубокая песня-притча о допросе и последовавшей за тем смерти невинно осужденного человека, ставшего собирательным символом трагедии миллионов наших репрессированных соотечественников. В песню введена евангельская ретроспекция, так что образ страдающей женщины, идущей по жизни вслед за арестованным мужем, берет свое начало от страданий Богоматери за Своего распятого Сына по плоти.
Известной сделалась и песня «Облака» — о бывшем заключенном, который вспоминает о былом, сидя в пивной, где за наболевшими, но страстными и полупьяными разговорами, «облегчающими» душу, раскрываются друг другу и оплакивают свою исковерканную жизнь другие освобожденные зеки, отсидевшие срока по пятьдесят восьмой и чудом выжившие.
...Облака плывут, облака ...Им тепло, небось, облакам, Ведь недаром я двадцать лет | Так подайте ж мне ананас А я в пивной сижу, словно лорд, ...И по этим дням, как и я, |
Стиль этой песни, как, впрочем, и многих других — достаточно просторечный, отчасти ернический и даже грубый — и кому-то, особенно из тех, кто во времена ГУЛАГа не жил и ночью стука к себе в дверь не ждал с замиранием сердца, покажутся наверняка искусительными и неоправданно подцензурными — какие-то там кабаки с пивными, шмон и гам и т.д. Но все это — печальная и, увы, закономерно обобщенная действительность той жизни, которая изо дня в день десятилетиями калечила души наших отцов и до сих пор все еще дышит нам в спины — и никак не хочет становиться прошлым.
Написать именно об этом в то время, в условиях подстерегавшей человека опасности от совсистемы за любое неосторожное слово правды было весьма мужественным делом.
Мы похоронены где-то под Нарвой,
под Нарвой, под Нарвой;
Мы похоронены где-то под Нарвой,
мы были — и нет.
Так и лежим, как шагали, попарно,
попарно, попарно;
Так и лежим, как шагали, попарно,
и общий привет!
И не тревожит ни враг, ни побудка,
побудка, побудка;
И не тревожит ни враг, ни побудка
померзших ребят.
Только однажды мы слышим, как будто,
как будто, как будто;
Только однажды мы слышим, как будто
вновь трубы трубят.
Что ж, подымайтесь такие-сякие,
такие-сякие;
Что ж, подымайтесь, такие-сякие,
ведь кровь — не вода! | Если зовет своих мертвых Россия, |
Здесь поэт прикровенно говорит о трагедии Отечественной войны, о дорогой цене, которую заплатили люди России за победу, о сотнях тысяч воинов, которых не удалось сберечь из-за разных «субъективных причин», которым нет оправдания (не берегли жизнь солдат, гнали любой ценой в наступление, когда вполне можно было сделать, например, обходной маневр, и т.д.). Он с болью показывает также и то, что сильные мира сего не очень-то желают на деле помнить и чтить подвиг тех, кто полег когда-то на фронтах войны за Родину и ближних: в песне изображена свита Н.С.Хрущева, который любил охотиться на дичь в тех местах. Трубы сопровождавших его егерей и ввели в заблуждение погибшую в сорок третьем пехоту...
Судьба Галича противоречива и трагична. До прихода в лоно православия он вел богемную жизнь полулегального барда, выступая на частных квартирах и в отдельных организациях. Когда-то преуспевающий советский драматург, он впоследствии стал бесспорным кумиром столичного диссидентства, идеологический стержень которого тогда составляла московская еврейская диаспора с ее перманентными «чемоданными» настроениями и искусственно поддерживаемым «антисемитским» синдромом. В основном для нее он и пел.
Насколько можно судить по отдельным произведениям поэта, Галич находился тогда под определенным влиянием исповедуемых в среде этой диаспоры идей иудейского мессианства и богоизбранничества. Любителям его поэзии также хорошо известны его антиарабские настроения, находившие выражения в соответствующих песнях во время ближневосточных конфликтов. С другой стороны, некоторые из его отрицательных персонажей представляли собой, в основном, русский этнос, о котором часто пелось с ощутимым оттенком иронии и пренебрежения — он, этнос, и революцию делал, и сталинизм утверждал, и Храм Христа Спасителя своими руками рушил. От имени одного из таких «героев» Галич поет:
| Помню, глуп я был и мал Слышал от родителя Как родитель мой ломал Храм Христа Спасителя... |
Да, расцерковленный русский человек в безумном ослеплении, под стадным идеологическим внушением рушил святые церкви — это факт. Но поэт мог бы, справедливости ради, и о таких заводилах-монстрах, как Каганович и прочих комиссарах типа Розы Землячки, пару слов сказать. Правда при этом нисколько бы не пострадала.
После святого крещения духовная жизнь поэта и барда проходила под окормлением протоиерея Александра Меня, который и крестил его. Неизвестно, преодолел ли Галич-христианин впоследствии свои прежние пристрастия «по крови». Во всяком случае, это — сложный и мучительный процесс, продолжающийся с переменным успехом, подчас — всю жизнь. Ведь так трудно отказаться от столь заманчивого богоизбранничества, если оно «находится» у тебя прямо вот здесь, под пальцем, беспокойно пульсируя в венах.
Мы же знаем одно: к православному храму Галич испытывал в последние годы жизни нелицемерную тягу. Оказавшись в духовном одиночестве за границей, незадолго до своей более чем странной смерти от электрошока при соприкосновении с магнитофоном у себя на квартире, он написал прекрасную, по-христиански возвышенную песню «Когда я вернусь». В ней есть и такие слова:
Когда я вернусь, И ладана запах, Когда я вернусь... |
